Голубые луга
Шрифт:
— Держи! — Дед Мороз дал меньшому какую-то палочку. — Выше подними!
Ванечка поднял руку над головой.
Дед Мороз чиркнул спичкой, поднес огонь к палочке, и палочка эта брызнула звездами.
Все глядели на звезды не дыша, и только Мартынов сказал:
— Бенгальский огонь! У меня дома тоже есть!
Палочка догорела, упали последние звезды, и стало темно. Клавдия Алексеевна зажгла электричество — Деда Мороза не было. Зато на том месте, где он сидел, на стуле, увидали мешок подарков.
Клавдия Алексеевна принялась раздавать пакеты, как вдруг закричали:
— Пожар!
Ребята бросились к окнам, а кто посмелей, кто не боялся простуды — выскочил на крыльцо.
— За парком горит! — Догадались: Иннокентий, Цветы — Обещанье Плода горит!
И тотчас на крыльцо выбежал сам Иннокентий. Он был в своем одеянии, но шапка на нем была с красным верхом, шапка Деда Мороза.
Огонь стоял высокий и светлый.
— Пропало пять лет труда, — сказал Иннокентий. — Ничего огонь не пощадит.
Федя понял: сгорели диковинные деревянные звери. А у него, у Феди, осталась лягушка на ладошечке.
— Тушить! Тушить! — закричал Федя, но Иннокентий перехватил его.
— Поздно! Поздно, мальчик! Я, кажется, забыл закрыть подтопок… Одна оплошность… Один уголек — и пяти лет труда как не бывало.
Иннокентий прошел в школу и скоро опять появился на крыльце, в шубе, в ушанке, с узелком.
— Прощайте, дети! — сказал он. — Сгорела одна сказка, но сказочник жив-здоров, значит, будет другая сказка. Самая новая.
Иннокентий повернулся и пошел в сторону реки. Федя метнулся было за ним, но на пожаре затрещало, и Федя невольно обернулся, загляделся на сноп искр, на кровавое облако над пожарищем. Облако было похоже на коровье вымя, и оно кровоточило.
Когда Федя повернулся бежать за Иннокентием, старика успела поглотить ночь.
Цура запрягал лошадь.
Николай Акиндинович Страшнов сдал дела новому лесничему Горбунову и теперь перебирался с семьей в соседнее лесничество, с понижением. Теперь он — объездчик, начальник трех лесников. Новое место называлось Красенькое.
— Под снегом не больно разглядишь, а летом, говорят, и впрямь красиво, — сказал отец.
И еще Федя знал: новое жилье — на кордоне. Дом на две семьи. У соседей есть дети. Школа в деревне, до нее километра три, лесом и полем.
Не будет рядом Кука, Яшки, Оксаны не будет, Лильки, но и Мартынова тоже.
Федя пошел отпустить лисенка.
— Никому не оставлю. На шкуру убьют.
— Отпускай, — сказал отец.
Все вышли во двор. Федя заглянул под крыльцо. Лисенок поднял уши, смотрел остановившимися блестящими глазами.
— Дурной, — сказал Федя. — Ты все боишься меня.
Кинул лисенку
— Скорее! — сказал отец.
Федя отворил дверцу и отошел в сторону. Лисенок сидел.
— Пугни его, — предложила мама.
Но тут рыжий огонь пролетел по двору, взметнул утреннюю порошу, махнул через утонувший в снегу сруб и замер. Федя сделал шаг за лисенком — вдруг да повернет, — но лисенок оскалил белые зубы и пошел, пошел через парк, а за парком был овраг.
— Ну, вот и все, — сказал отец.
Странно в пустой комнате. Она еще тебя любит, но уже чужая. Ждет других жильцов. И ты ждешь — другого жилья.
— Ну, присядем! — сказал Николай Акиндинович.
Сели на оставленные пеньки, ящики. Бабки Веры не было, она первая обживала новое место. Уже перевезли сено, перегнали корову Красавку и телку Жданку.
Мама смотрит на отца, отец на маму.
— Пора! — сказал отец.
Все поднялись.
— Стой ты, норовистая! — неслось со двора.
Цура унимал застоявшуюся лошадку.
Глава четырнадцатая
Последний день каникул — первый день на новом месте.
Федя бежит по узкой, утонувшей в снегу тропинке, бежит, словно у него есть важное дело. Нет у него дел, нет у него друзей, не знает он, куда ведет тропинка. А бежит потому, что шагом идти хуже, обязательно оступишься и начерпаешь полные валенки снега.
Бело! Глаза жмурятся сами собой, слезы навертываются, но впереди еловый лес.
Федя ныряет под зеленый полог — и словно в погребе: темно, тихо, стволы, как плесенью, схвачены изморозью.
Снег под ногами хрустит, свистит, словно по стеклу ходишь.
Федя видит — он стоит в кольце. Ели растут кольцом. «Заколдованное место!»
И вдруг лес взорвался страшными ругательствами. Федя кинулся назад, к свету. Утонул в сугробе, но полез, полез, взметая искры, взбивая снежную пену, и опять ухнул, по самую грудь…
Старческий мужской голос без передыху, забирая выше и выше, выводил диковинное ругательство:
— Ах, да колом перешиби, да поперек глотки встань, чтоб волчьи твои зеньки повыскочили, да расколоти гром золотые твои пяточки.
На «золотых пяточках» ругатель набрал воздуха и взъярился пуще прежнего:
— Ах, да пропади твоя ползучесть, подол срамотной, да перебрех-брехучий-песобрешущая сорока-треска, золотые пяточки.
Человек опять смолк, собирая силы для вдохновения.
— Кузьму слушаешь? — спросили сверху.
Федя вздрогнул. На тропинке стоял краснощекий, крутолобый, нос картошкой — пожалуй, сверстник.