Голубые луга
Шрифт:
Федя, не дыша, метнулся от сарая за угол.
«Вот он какой, Феликс-то, растет! Маленький, а думает о всех».
А он, Федя, и не играет с ним, и думает о нем редко.
Выждал, пока прохрумкали братишкины шаги, скрипнула дверь.
Федя не торопился выходить из укрытия. За углом сарая был припек. Бревна теплые. Сосульки огнями играют, и на каждой дрожит серебряная капля. Весна совсем уже недалеко, может, за лесом стоит, и Федя ей виден.
Отец заложил
— Двести десять рублей в месяц, — повторял он время от времени.
— И буханка хлеба на рынке стоит уже двести, — сказала мама, входя в дом и с грохотом бросая у печи охапку березовых дров. — Мало того — без денег, мы еще и без дров остались. Из Старожилова лень было перевезти сухие, теперь вот сырьем топись.
— Что было, то было, — сказал примирительно Николай Акиндинович. Снял со стены гитару.
— Навоз не чищен! — сказала мама.
— У меня есть две бабы-бездельницы, — рявкнул отец, сунул гитару в угол, ушел чистить навоз.
— Бездельниц нашел, голтепа! — вышла из своего чуланчика бабка Вера. — Как жить будем, Евгения? Люська бы не пропала, у нее на черный день скоплено и спрятано, а что у тебя есть? Продать — и то нечего.
Мать растапливала печь. Сырые дрова дымили, сипели…
— Господи! — у мамы полились слезы.
Феликс кинулся к ней.
— От дыма плачу, сынок, от дыма!
— Не от дыма! — сказал Федя. — Оттого, что бабка Вера плохая.
— Ну-ну! — топнула ногой бабка. — На отцовские теперь не больно наешь. Глядишь, на мое золотишко кормиться будем.
— Господи! — опять сказала мама, обнимая и Феликса и Федю. — Ну какое у тебя золотишко? Часы сломанные, две цепочки и крестик.
— Червонное золото, не теперешнее, — отрезала бабка Вера.
— Я скатерти для продажи вязать буду, — сказала мама. — А там корова отелится через месяц. Жданку продадим — вот и деньги. Проживем.
За окном смеркалось.
Постанывая на выбоинах, трудно где-то ехала машина. На улице зашумели. Быстро вошел в комнату отец.
— Где фонарик?
— Что случилось, Коля? — вскочила на ноги Евгения Анатольевна.
— Фонарик!
Мать кинулась искать «жучок», тетя Люся у фронтовика за «рюмашку» купила.
В дверях стоял Леха.
— Большое дерево спилили!
— Которое под охраной государства? — вскрикнул Федя.
Все бросились одеваться.
Дерево лежало в пушистом синем снегу.
— Я ведь слышал — пилят. Думал, у Кузьмы. — Дрожащий, замирающий луч фонарика тыкался в снег, в следы.
Отец вдруг побежал по дороге, но остановился, махнул рукой. Мать, Федя, Феликс и Леха подошли к нему.
— Ну что, мать, — сказал Николай Акиндинович, — выгнали из лесничих, теперь выгонят из объездчиков.
— Это —
Сидели дома без огня, молча. Потрескивал все-таки занявшийся огонь в печи, бродили по полу отсветы.
Спать легли не поужинав, на одной маминой постели.
Федя давно уже втайне тосковал по теплу материнского тела. А теперь и отец был, и мама, и Феликс. И беда.
Глава пятнадцатая
И пошли дни за днями. Приезжал директор лесхоза Кривоусов снимать Николая Акиндиновича с работы. Грозил судом. Только зря — за квадрат, где случилась порубка, леснику отвечать.
Федя ходил в школу, страдал и бегал от своего девчачьего класса. Одно только и порадовало: учительница на дом сочинение задала по картине «Бурлаки». Федя полтетради написал.
Дома жизнь стала тихая. Бабка Вера сверлила Федю строгими глазами, как с иконы смотрела.
— Молись, — ловила она его по углам. — Хочешь, чтоб жизнь наладилась, — молись. Детская молитва скорей доходит. Боже тебя упаси оскоромиться — великий пост наступил.
А в доме никак уже нельзя было согрешить в еде. Картошка на завтрак, на обед, на ужин. Без масла, и даже без постного. Суп тоже: посоленная картофельная вода. Исчез хлеб.
Как-то вечером ввалился в дом дед Кузьма. Принес ручную мельницу. Евгения Анатольевна за работу отсыпала ему три пригоршни зерна.
На Федю свалилась нудная тяжелая работа — молоть зерно.
Мельница представляла собой ступу, обитую железом. В ступе железный шишак, пробитый изнутри гвоздем. Заусенцы и перетирали зерна.
Крутить ручку нужно изо всех сил, а силенок не хватало. Феликс прибежит помочь — да только мешается. Бабка Вера не подойдет — на ней стряпня. Отец где-то ходит, у мамы — в хлеву дела…
На улицу тоже не больно-то сунешься, в школу пока добежишь, натерпишься. Февраль: вьюга, ветры.
Только ведь и на февраль есть синий месяц март.
Снег осел. Леха повел Федю к дубам из-под снега желуди добывать. Желуди пережигали, толкли, пили желудевый кофе.
— Скоро по рытому пойдем! — говорил Леха.
— Как это?
— Сойдет снег — и по огородам, по колхозным полям картошку мерзлую собирать. Знаешь, какие лепехи из этой картошки! Объеденье!
Федя помалкивал.
В школе с утра прошел слух: привезут кино. Учеба в голову не шла:
— Какое? Про войну?
Спрашивали у Шурки, у него брат на кинопередвижке.
— Не! — говорил Шурка. — Про любовь!
На перемене он подошел к Феде.
— Придешь в клуб, не забоишься?
— Не забоюсь, — пообещал Федя, а на уроках все задумывался, все в потолок глядел.