Голубые луга
Шрифт:
Ложбина широкая — берега покрыты лесом, — уходит за синий горизонт, за коричневую дымку лиственного голого леса.
— Тут когда-то протекала река! — говорит Федя. — Или шел ледниковый поток.
— Ты картоху собирай, ледниковый поток.
Леха уже бредет по полю и нагибается, нагибается.
Федя спешит за ним и тоже находит картошку. Через полчаса у них полные ведра.
— Завтра опять сюда придем! — сияет глазами Федя.
— Какое завтра! Отнесем и опять сюда. Налетят, как грачи, деревенские — все оберут, подчистую.
Второе ведро Федя набрал, а за третьим не пошел.
— Вот и ты
— Очень вкусно! — говорит Федя.
— Очень! — соглашается Феликс. — А главное досыта.
На следующий день Леха ушел на какие-то дальние поля, за речку, через которую надо перебираться на плоту. Мама Федю с Лехой не пустила, и он опять пошел на совхозное поле.
Ветер. Руки краснеют, синеют, не гнутся. А варежки уже не наденешь — руки в жидкой после дождя земле. Карманов у нового пальто нет, а были бы — только для муки, не станешь же пачкать карманы обновы.
Федя ставит наземь оттянувшее руки ведро, дышит близким теплым дыханием на онемевшие пальцы.
Его тянет к березам.
И он идет на этот зов.
Прижимается к белому стволу, закрывает глаза. Лес дышит. Дышит, словно после бега.
— Значит, скоро будет тепло! — говорит Федя вслух.
Он гладит ствол, и ему кажется, что береза теплая. Трепещут белые пленочки бересты.
Федя смотрит вдаль.
— Да, здесь шел ледник, — говорит он березам, и ему чудится льдина, а на льдине мамонт и поверженный носорог, как в книге про доисторического мальчика Крека.
Картошки насобиралось чуть больше полведра. Федя плетется домой. На пороге его встречает дикарь Феликс, прыгает, бьет себя ладонями по животу.
— Набарабанился!
— Чего он? — спрашивает Федя маму.
— Молоко у коровы хорошее стало, можно пить. Хочешь?
Федя кивает.
Мама подносит ему кружку. Он, не отходя от порога, чтоб не наследить, не отошедшими от холода пальцами захватывает кружку и пьет, булькает, без передыху.
Вечером Федя записал от бабки Веры первый рассказ про старую минувшую жизнь:
«Пришли два голодных солдата в деревню. Смотрят, баба холсты белит, рубахи сушит. Решили украсть на пропитание. Один пошел бабе зубы заговаривать, другой холсты сворачивать, да что-то мешкает. Надо его поторопить, вот первый солдат и запел, будто бы для бабы, песенку:
— Тяни, тяни, потягивай! На сторону поглядывай. Да поскорее.Другой и так уже все холсты собрал, а куда положить, не знает. Вот он и запел с улицы:
— За какой бы стол братцев посадить, За какой богатый, как им угодить?Тот, что зубы заговаривает, смекнул, в чем дело, и такое пропел:
— Бабья рубаха что ли не мешок? Рукава завяжи — чего хочешь положи».Опять
Мама теперь через день ходила на базар продавать молоко.
Понесла однажды законченную скатерть, вернулась быстро, довольная.
— Ребятки, меня берут на работу! Продала скатерть хорошей женщине, разговорились. Обещает помочь.
— Куда? — спросили хором Федя и Феликс.
И мама замахала на них руками:
— Вы что «кудыкаете», добра не будет.
Мама стала работать в совхозе, в зверопитомнике. В этом питомнике для научных институтов выращивали белых мышей, морских свинок, кроликов.
Мама работала «на мышках».
Ходить нужно было четыре километра, но в первый же день, придя домой с работы, мама высыпала из кармана две пригоршни хлебных кубиков.
— Белый хлеб! — замерли мальчики.
— Мышиный корм, — сказала мама, а бабушка Вера поглядела и поджала губы.
Мыши — разносчики болезней; для очистки совести хлеб еще раз подсушивали и ели молочную тюрю.
— Травка уже пошла. Скоро будем корову выгонять. Молока будет много, отец на работу устроится…
Но писем от Николая Акиндиновича пока что не было.
Глава семнадцатая
— Дети, — сказала учительница, — давайте встанем и помолчим немного. Радио передает траурное сообщение: умер друг Советского Союза, американский президент Франклин Делано Рузвельт.
Федя вскочил и вытянулся, как солдат. Он знал: Рузвельт лучше Черчилля, соглашался с товарищем Сталиным.
— А домой отпустите? — спросил Шурка-первоклассник.
Учительница удивленно подняла очки с переносицы на лоб, задумалась и вдруг сказала:
— Пусть этот день останется у вас в памяти. Я вас отпущу.
— Ура! — заорал Шурка.
— Только без «ура»!
Все на цыпочках, но проворно выскочили из класса на улицу.
Впервые Федя пошел деревней со своей соседкой.
— Чего-нибудь написал в тетрадь? — спросила она.
— Я записываю про старую жизнь.
Девочка солидно и согласно кивнула головой: тетрадь используется должным образом.
— Я теперь стихи читаю, — признался Федя. — Пушкина.
— А наизусть знаешь?
— Знаю.
Федя оглянулся.
Девочки из их класса шли не так чтобы далеко, но и не близко. Заняты они были своим разговором.
— Слушай, — сказал Федя.
Медлительно влекутся дни мои, И каждый миг в унылом сердце множит Все горести несчастливой любви И все мечты безумия тревожит. Но я молчу; не слышен ропот мой; Я слезы лью; мне слезы утешенье; Моя душа, плененная тоской, В них горькое находит наслажденье. О, жизни час! Лети, не жаль тебя, Исчезни в тьме, пустое привиденье; Мне дорого любви моей мученье, Пускай умру, но пусть умру любя!