Голубые молнии

Кулешов Александр Петрович

— Не помню.

— Как не помнишь, как не помнишь! — возмутился Копылов. — Ему только прыжка не хватало.

— Между прочим, — заметил Якубовский, — рвется в спортсмены. Хочу, говорит, заниматься парашютным спортом. Кравченко обещала над ним шефство взять.

— Кравченко? — удивился Копылов. — Что-то я не знаю у нее индивидуальных подшефных. Интересно. Она когда приезжает?

— На днях.

— Поговорю. Во всяком случае буду всемерно приветствовать.

Офицеры вошли в расположение роты. Дежурный

отдал рапорт и отправился сопровождать командира. Придирчиво, тщательно осматривал свое хозяйство Копылов. Зимний бело-розовый свет вливался потоками в чистые высокие окна. Безупречно ровными рядами стояли безупречно ровно заправленные койки. Сверкал натертый пол.

В одном конце огромного помещения располагалась «силовая комната». Аккуратно застыли черной тяжестью гантели, гири в своих гнездах, синел ковер для самбо.

В противоположном конце находилась оружейная комната, защищенная решеткой до потолка. У каждого отделения был здесь свой шкаф, где хранилось оружие.

Всюду была удивительная, прямо-таки стерильная чистота.

Копылов, по-прежнему сопровождаемый дежурным, прошел в бытовую комнату, слегка напоминавшую артистическую уборную: вдоль стен крепились сплошные столы, а перед ними на стенах зеркала. У каждого розетка для бритвы.

В сушилке высились установки для сапог и одежды, рядом специальные аппараты для растяжки головных уборов, какие не найдешь и в шляпной мастерской…

Командир роты проследовал в Ленинскую комнату. Здесь находились стенды, рассказывающие об истории части, о Советской Армии, плакаты, фотомонтажи. В углу стоял аккуратно прикрытый телевизор, на столе — подшивки газет и журналов.

Особенно тщательному осмотру подверглись туалетные комнаты — курилка, сверкавшие кафелем умывальники, помещение для мытья ног…

Нигде ни к чему не придерешься.

Осмотр закончился там, где начался: у столика дежурного по роте. На столике телефон, на стене инструкции, барабан, горн. Горн висел криво, и командир роты сделал наконец замечание. Единственное за все время.

В дверях канцелярии Копылов столкнулся с торопливо выходившим Якубовским.

— Начальник политотдела меня вызывает, — бросил замполит на ходу.

Через несколько минут он входил в кабинет Николаева.

Николаев некоторое время молчал, устремив на Якубовского внимательный взгляд. Потом протянул ему лежавший на столе конверт:

— Прочти.

Якубовский неторопливо взял конверт, вынул письмо и углубился в чтение. Письмо было длинным — восемь страничек мелкого женского почерка.

Пока он читал, полковник Николаев занимался своими делами, отвечал на звонки, куда-то выходил. Кончив читать, Якубовский аккуратно сложил письмо, спрятал его в конверт и положил на стол.

— Жаль, товарищ гвардии полковник.

— Что значит жаль? Как он вообще-то, Ручьев?

—

Видите ли, товарищ гвардии полковник, вполне вероятно, что все, что здесь пишет его мать, — правда. Только это бывший Ручьев. Кое в чем и нынешний. Но никак не завтрашний. Он очень изменился. Имеет хорошие и отличные оценки. Помогает товарищам по английскому языку, стал активно участвовать в общественной жизни роты. Один был недостаток — отказчик. Теперь все в порядке. Совершил два прыжка. Мечтает парашютным спортом заняться.

— Да-а, — задумчиво протянул Николаев и покачал массивной головой, — а мать пишет, что дипломатом мечтает стать.

— Что ж, — Якубовский усмехнулся, — мечты у людей меняются… Не удивлюсь, если Ручьев подаст когда-нибудь рапорт в училище.

— А мать вот просит «не чинить препятствий», когда придет запрос на него. Поскольку лишь в Москве «имеются все условия для расцвета его незаурядного дарования». Как поступим? — Начальник политотдела помолчал. — Поступим так, — сказал он, — ответ напишет Ручьев. Поговори с ним, нужно — пришли ко мне. Скажи, как сам захочет, так и будет. Лучшей проверки для него и не придумаешь.

На следующий день в тот же кабинет входил гвардии рядовой Ручьев.

Этому предшествовал долгий и бурный разговор с замполитом.

Старший лейтенант вызвал к себе Ручьева вечером и, оставшись с ним наедине, пригласил сесть.

— Так вот, — сказал он, — буду говорить с тобой прямо, без предисловий. Твоя мать прислала командиру дивизии (а он передал начальнику политотдела) письмо, в котором сообщает, что на тебя придет запрос о переводе в Москву. Она просит «не чинить препятствий…».

— Да что она!.. — Ручьев вскочил.

— Сядь! Сядь, говорю! — Якубовский указал на стул. — Дай досказать. В ее письме много справедливых слов: парень ты способный, знающий, умный, вероятно, и служа в армии, ты сможешь в Москве готовиться к своей будущей профессии. Насколько я знаю, ты мечтаешь окончить Институт международных отношений, посвятить себя дипломатической работе.

— Я к генералу пойду, я министру напишу!..

— Да погоди ты. Не суетись. Начальник политотдела меня вызывал, сказал, если нужно, он тебя примет. Хочешь идти к нему?

— Хочу!

— Ну что ж, он тебя вызовет. Что ты ему скажешь?

— Скажу, что я никуда не поеду! Мама и мне письмо прислала. Я ей уже ответил, что не хочу…

— Значит, твердо решил остаться?

— Конечно! Товарищ гвардии старший лейтенант, вы сами подумайте, — Ручьев, забывшись, вскочил и замахал руками, — как это так? Мне Таня… мне Кравченко сказала, что я прирожденный парашютист. Вы не смейтесь! Вы увидите…

— Ну ладно, Ручьев, мне все ясно. Можешь идти. Изложишь свою точку зрения, начальнику политотдела, — закончил беседу Якубовский.