Голубые молнии
Шрифт:
И пошел дальше проверять работу других экипажей.
— В чем дело? — забеспокоился Дойников, его голубые глаза округлились. — А? Куда это он тебя?
Ручьев пожал плечами, продолжая орудовать тряпкой. Он-то отлично знал куда.
Вот и наступил час решающего испытания!
Поедут к спортсменам на сбор, и там…
Остаток дня он был мрачен.
Сосновский, догадываясь о причине, пытался отвлечь Ручьева. Делился своими планами в отношении училища, выяснял что-то об английских глаголах, попросил вечером спеть любимую песню
Ничего не помогло. Ручьев отвечал односложно, пел без души, а в глаголах запутался сам.
Мрачное настроение не покидало его и на следующий день, что не укрылось от внимательного взгляда замполита.
Вечером, возвращаясь домой, он заговорил об этом с Копыловым.
— Боится Ручьев.
— Боится? — Копылов даже остановился. — Ты говорил с ним?
— Да тут говорить нечего, и так видно.
— Думаешь, опять не прыгнет?
— Не в том дело, — пояснил Якубовский. — не самого прыжка он боится, а того, что не прыгнет. Понимаешь, раньше так, наверное, думал: ну, не прыгну, плохо, но не смертельно, все равно скоро переведусь в другое место, отчислят — и черт с ним. Теперь он врос уже, рота своей стала. Все ладится. А вот ведь чувствует себя белой вороной. Ему сейчас не прыгнуть — гибель! Самое страшное.
Некоторое время они шли молча.
— Интересно все-таки получается, — вслух размышлял Якубовский, — ведь пришел этот Ручьев, ну прямо белоручка. Я однажды видел, как Дойников учил его пол мыть. Тот пыхтит, сопит, трет поперек половиц, забрызгался весь. Дойников рукава засучил — раз-раз — у него здорово получается. Моет, ворчит: «Культурист… Пол культурно не можешь вымыть…»
Копылов улыбнулся.
— Все ему трудно давалось, — продолжал Якубовский, — и не потому, что неспособный. Нет! Он парень толковый, ловкий, а вот протест эдакий внутри сидит, как черт: «Не по мне, не для меня, я здесь ненадолго, перетерплю как-нибудь, лишь бы скорей перевестись или отслужить…» Ну, а при таком настроении ясно, все из рук валилось.
— Так ведь переменился, — заметил Копылов.
— Ну не совсем еще, но значительно. Прямо скажу — не узнать, И что главное, интерес появился. Он, как начались успехи, все по-другому воспринимать стал: «Ах, я первый, ну, смотрите, я еще не то могу!..» Честолюбивый парень. Только честолюбие у него не в ту сторону направлено. Теперь увидел, что и здесь можно первым быть, есть за что бороться, вот и старается. То-то и оно, — Якубовский щелкнул языком. — Потому для него прыжок сейчас — это все. Можно сказать, вопрос жизни.
— Да… — Копылов задумчиво покачал головой. — И небось чем больше думает об этом, тем трудней ему. А может, зря мы с Кравченко его бросать задумали? Может, надо было вместе с ребятами? Мы ведь как рассуждали: не прыгнет опять, никто не узнает. Следующий раз со всеми. А получается, если завтра не прыгнет, так в роте-то, может, и не узнают, но для самого него — драма. Больно много
— Так. Я с него глаз не спускаю. Переживает страшно.
— Да… Ну что теперь говорить! Завтра едем. Уж такую работу с ним провели. Теоретически он теперь парашют небось лучше любого инструктора знает. — Копылов усмехнулся. — Только и осталось, что прыгнуть. И потом… все-таки на Кравченко надеюсь. Просто не могу поверить, чтобы он при ней не решился…
— Что ж, поживем — увидим. — Якубовский, как всегда, был сдержан. — В конце концов день остался. Подождем.
— Подождем, — заключил Копылов.
Ждала заветного дня и Таня.
Ждал Ручьев.
Глава XIV
Как всегда, Крутов проснулся мгновенно. Так просыпается одинокий хищник, почуяв опасность.
Выли времена, когда это спасало ему жизнь. За долю секунды перейдя от глубокого сна к ясному, настороженному бодрствованию, он открывал стрельбу или выскакивал в окно.
…Крутов вздохнул, надел плащ, закурил и вышел на улицу.
Туман еще висел кое-где, ухватившись за голые сучья. Под ногами хлюпала зимняя липкая грязь. Сырой, пронизывающий, несильный, но непрекращающийся ветер дул и дул, как вчера, как позавчера, как неделю назад…
Крутов подошел к машине, оглядел критическим взглядом кое-где поцарапанные бока; поленившись лезть за тряпкой, протер рукавом ветровое стекло. Включил мотор.
«Мерседес» мягко и бесшумно заскользил по мокрой улице.
Миновав пустынный в воскресенье центр, окраины с новостройками, напоминавшими карточные домики, Крутов выехал на автостраду и катил по ней минут сорок.
С двух сторон проносились затянутые инеем поля, чернели леса, от редко разбросанных далеких ферм долетал тугой запах навоза.
Потом свернул на лесную дорогу и, проехав еще с четверть часа, остановился у высоких, глухих ворот.
Посигналил: два коротких гудка, два длинных, снова два коротких.
Под громкий лай овчарок ворота раскрылись.
Дорога вела к высокой двухэтажной белой вилле под серой черепицей. Но Крутов, не останавливаясь, проехал дальше. В глубине парка стояло приземистое каменное строение без окон.
Две-три машины дремали у стены.
Хлопнув дверцей, Крутов обогнул здание и вошел в узкий проход. Спустился по лестнице, миновал коридор, еще раз спустился и остановился перед тяжелой дверью, какими запирают бомбоубежища. Нажал кнопку звонка.
Дверь медленно отворилась.
Навстречу пахнуло пороховым дымом, донеслись приглушенные выстрелы.
В длинном бетонном подвале размещался тир. Вдали, ярко освещенные, маячили мишени. Возле двери, в полутьме, на линии огня притаились стрелки.