Голубые молнии
Шрифт:
— Через полчаса едем, Ручьев, будь у машины. — Якубовский отправляется к начальнику сбора.
Таня незаметно кивает мне головой. Мы выходим с ней в коридор, и она уводит меня к себе в комнату. Наконец-то мы одни!
— Ну, — спрашивает, — доволен?
— Не то слово, — говорю.
Она улыбается.
— Здорово, да?
— Чего сияешь? — спрашиваю, — Чего здорово? — пожимаю небрежно плечами. — Уж не думала ли ты, что я испугаюсь прыгать?
Улыбку с ее лица словно смело. Аж
— Нет! Вы слышали? Вы слышали, как он рассуждает! Герой! Храбрец! А почему первый раз струсил?
— Кто струсил? — негодую. — Уж не я ли?
Таня становится пунцовой, у нее перехватывает дыхание.
— Нет, я! Я струсила! Ну знаешь, знаешь!.. — Она не находит слов.
— Это ты имеешь в виду первые прыжки моей роты, — говорю я снисходительно. — Да. действительно, не прыгнул тогда, Но не потому, что испугался.
— А почему, интересно?
— Просто забыл взять парашют.
— Забыл?!
— Ну да, забыл внизу, никто не заметил. Вместо парашюта я, оказывается, пристегнул аккордеон. Ты же знаешь, я люблю играть…
Секунду она смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Потом лицо ее опять превращается в сплошную улыбку.
— Да ну тебя! Возгордился. Издеваться начал! — И добавляет почти шепотом: — До чего ж я рада, Толя, если б только ты знал, до чего я рада…
— Ну уж не больше меня, — смеюсь, потом говорю: — Как ты думаешь, получится из меня спортсмен? Я имею в виду парашютист? (Уже провожу свои планы в жизнь!)
У Тани загораются глаза.
— Слушай, это же гениальная мысль! («Еще бы!» — подаю реплику.) Почему бы не сделать из тебя парашютиста. Ты атлет, смелый, толковый — там, между прочим, соображать надо. Как у тебя с реакцией?
— Не жалуюсь.
— Ну так вот, надо, чтоб ты еще несколько прыжков сделал, и я устрою тебя к нам. Обязательно поговорю с Копыловым. Словом, беру над тобой шефство!
— В качестве шефа, — спрашиваю, — ты будешь заботиться о моей морально-волевой подготовке? Или только о технической?
— Что ты имеешь в виду? — Она подозрительно смотрит на меня.
— А то, что в состоянии душевной депрессии, вызванной отсутствием взаимности со стороны любимой девушки, выдающийся (в будущем) чемпион Ручьев не сможет показать свои лучшие результаты. — выпаливаю на одном дыхании.
— Понятно. О взаимности договаривайся с любимой девушкой. Мое дело — спортивная честь.
— Буду договариваться, — вздыхаю. — Думаешь, получится?
Она поджимает губы.
— Откуда мне знать, попробуй — увидишь.
С улицы слышен автомобильный сигнал. Я вскакиваю, бегу к двери.
— Когда? — спрашиваю.
— В понедельник жди! — Она машет рукой.
…Через несколько минут машина уносит старшего лейтенанта Якубовского и меня обратно в городок.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — высказываюсь, — хочу совершенствоваться в парашютном спорте. Вот Кравченко готова надо мной шефство взять. Что надо делать? Заявление какое-нибудь или кружок есть?
Смеется.
— Кружка нет. Ручьев, это не Дворец, пионеров. Вот попрыгаешь еще, а я думаю, случай представится очень скоро, и тогда в зависимости от показанных результатов будем двигать тебя в чемпионы.
Приехали в роту как раз к личному времени. Якубовский к себе ушел. Я иду докладывать Сосновскому.
— Товарищ гвардии ефрейтор, гвардии рядовой Ручьев с задания прибыл!
И сияю при этом, как медная кастрюля.
Сосновский на меня не смотрит, смотрит на мой парашютный значок. Вид торжественный, важный, похож на индюка. Не выдержал, заулыбался, руку мне трясет.
— Ну, брат, молодец! Я же говорил! Ни минуты не сомневался. Вот молодец!
Конечно, откуда-то возникает Дойников и, конечно, не сразу соображает.
— Чего это? С чем поздравляют-то? — Глаза выпучил, смотрит.
— Ничего не замечаешь? — Сосновский спрашивает. — Посмотри внимательней!
Дойников еще больше глаза таращит.
— Да не на Ручьева смотри, на китель.
— Ой! — Дойников визжит так, что сбегается вся рота. — Ой! Даешь! Сиганул-таки! Когда успел? Ну скажи!..
Ребята подходят, поздравляют, радуются. У меня комок к горлу подкатывает. Сосновский становится серьезным, вопрошает:
— Сколько?
— Два. — отвечаю, — просил еще — не дали.
Хворост незаметно отводит в сторону, шепчет:
— Надо вспрыснуть. Не отвертишься, друг. В первое же увольнение…
Щукарь выдвигает предложение:
— Ну вот что, солдатам гвардии ефрейтора Сосновского остаться, остальным катиться колбасой. Братцы, мы можем иметь кругом «отлично». Ручьев у нас теперь тоже прыгунчик. Значит, порядок. Надо только, чтоб Дойников спортом занимался, как человек.
— А я спортом как что занимаюсь, как шкаф? — Дойников обижается. — Думаешь, ты со своим самбо лучше меня? Посмотрим, как себя в лыжных гонках покажешь и в настольном теннисе, кстати, тоже…
Щукарь машет рукой.
— Настольный теннис! Ты бы еще хвастался, что лучше кофты на спицах вяжешь.
Насыщенную беседу прерывает дневальный.
— Эй, — кричит, — Ручьев! На радостях небось протопал мимо, а тебе, между прочим, срочный пакет.
Бегу. Действительно, мне письмо. По почерку определяю — от маман. Удаляюсь в Ленинскую комнату, читаю: «Вопрос с твоим переводом улажен… Скоро придет приказ… Через неделю-две будешь в Москве… Я так счастлива… Все тебя ждут…»