Голубые молнии
Шрифт:
Иногда внутренний, неистребимо и жгуче горит он в сердцах.
Он может быть сначала совсем маленьким. Совсем слабым, подобно спичечной вспышке. Но разгорается все сильней и сильней. И вот уже мощно полыхает, И нельзя его погасить.
Только вместе с жизнью.
Костер тем ярче, чем больше заваливают его сучьями.
Чем больше испытаний выпадает на долю сильного, тем закаленней становится он. Ну, а если слабый… Что ж, слабый огонек костра можно тоже засыпать, навалив на него слишком много.
Конечно,
Но и на них закаляются, мужают, зреют солдаты. Чем ближе учение к боевой обстановке, тем скорее солдат превращается в воина.
…Из кабины летчиков торопливо вышел бортмеханик и кивнул Копылову.
Копылов застегнул шлем, уложил в планшет карту, направился к месту выпускающего.
Створки люка быстро открылись. В самолет ворвался шум моторов, ледяной ветер.
Десантники вставали, переминались, поворачивались в затылок друг другу.
Взоры всех были устремлены на три сигнальные лампы, похожие на огромные цветные кнопки.
Зажглась желтая. Выпускающий, лейтенант Грачев, приоткрыл левую дверцу.
Зажглась зеленая лампа, а сирена заревела часто и настойчиво.
Один за другим, со сказочной быстротой, парашютисты посыпались в люк. Последним в потоке, так, чтобы на земле оказаться в середине подразделения, прыгнул Копылов.
В то же мгновение выпускающий открыл правую дверцу, и вниз ринулись десантники второго потока. Наконец прыгнул лейтенант Грачев.
…Белое небо, белые облака, белый снег, белые маскхалаты.
Так и приземлились десантники, почти не различимые и с близкого расстояния.
Прошли минуты с тех пор, как они покинули самолет, и вот уже, сбросив подвесные системы, надев лыжи, они стоят, готовые к выполнению задания.
Цепочкой, в затылок друг другу, ритмично взмахивая палками, лыжники минуют широкую поляну, где приземлился десант, и исчезают в гуще заснеженного ельника…
Взвод двигался бесшумно и быстро, хоть идти было нелегко. Приходилось лавировать между молодых елок, стоявших на пути белыми упрямыми пирамидками, перелезать через упавшие стволы, кое-где просто продираться сквозь податливую, колючую стену.
Шли по целине, проваливаясь. Шли час, два, три. Впереди дозор, позади майор Орлов и лейтенант Грачев.
Наконец остановились на привал.
Кипятили чай, открывали консервы, закуривали.
Случилось так, что Хворост и Ручьев оказались связными. Быстро и бесшумно двигались они по снежной целине. Несмотря на свою силу, Ручьев чувствовал усталость. Сначала возбуждение, новизна, любопытство заглушали все. Но долгий, однообразный марш, окружающая белизна словно укачал и его, идти становилось все трудней, двигать руками все тяжелее.
— Стой! — неожиданно сказал Хворост и воткнул палки в снег.
— Что такое? — насторожился Ручьев, вглядываясь в окружающий лес.
— Ничего, — Хворост начал стягивать
— Устал.
— Меня ноги не держат. Нет, я ничего не говорю — учение вещь нужная. Но надо и меру знать…
— Тяжело в ученье — легко в бою, — усмехнулся Ручьев.
— Ерунда! Ты читал о возможностях человека? Какой-нибудь доходяга, который в обычное время еле ложку ко рту поднимает, в исключительных обстоятельствах может поднять паровоз!
— Уж паровоз!
— Ну не паровоз, это так — гипербола, а сто килограммов. В состоянии ярости, страха, отчаяния…
— Ну что ты мне эти прописные истины читаешь, — Ручьев махнул рукой. — это же общеизвестно. При чем тут учения?
— А при том… — Хворост наконец стащил с рук варежки и надел их на палки, — при том, что на учениях я, может, и никак себя не проявлю, а в бою уничтожу целый взвод противника!
— Батальон!
— А может, и батальон. Так что мне дадут твои учения? Да ничего не дадут. Ты мне подавай настоящий бой, уж там я покажу…
— Зад покажешь, удирая, — презрительно фыркнул Ручьев, — Как ты будешь воевать, если заранее не научишься?
— Я учусь! Я учусь. Что, я плохо стреляю или с парашютом боюсь прыгать? С первого раза, между прочим, прыгнул, не в пример некоторым. О другом речь. Прыгать умею, так зачем на учении в воду сигать? Придется в бою, не беспокойся, сумею. То же и лыжи — хожу ведь неплохо. На десятке из пятидесяти минут вылезаю. Так зачем переть сто километров? Придется, в бою и тысячу пройду! Эх, про пустить бы сейчас сто граммов, — мечтательно вздохнул он.
Ручьев с изумлением посмотрел на него.
— Опять! Только и думаешь об этом. На учениях, а ты все сто граммов забыть не можешь. Пьяница!
— «Пьяница»! — передразнил Хворост. — Где ты слов таких нахватался? С кем говоришь? С товарищем, с однополчанином говоришь!
— Однополчанин! — возмутился Ручьев. — Уж ты-то в критической обстановке тысячу километров пройдешь! Как же!
— Мороз ведь, — объяснял Хворост, — во время воины законные сто граммов выдавали. Начальство. Сейчас мир, с начальства не требую, но сам-то мог бы себе законные отпустить? И потом, я ж только говорю… абстрактно.
— Абстрактно, — проворчал Ручьев. — Пошли. И так десять минут потеряли.
Они продолжали путь.
Неожиданно лес оборвался.
Ручьев сверился с картой. На этом месте значился лес, но леса не было. Посмотрел на компас — все вроде в порядке. Разгадка пришла, когда под глубоким сугробом наткнулись на первый пень. Порубка.
Видимо, здесь последнее время рубили лес, и на карте это не значилось.
Пройдя сотню метров, вышли на дорогу. По ней скорей всего возили лес: виднелись следы тракторных гусениц. Посередине шла гладко укатанная полоса, по которой лыжи хорошо скользили.