Голубые молнии
Шрифт:
День провели в Зоненберге, отсыпались в сельском отеле, герб отеля нашили на рукав, рядом с полдюжиной других. Поговорили с портье об охотничьих местах и по его же совету ночью двинулись в путь.
К утру были на месте, в глухом лесу между горой и болотом. Забрались в чащобу, настелили веток и залегли спать, что волки в норе, на весь день, по очереди бодрствуя на всякий случай.
Вечером провели разведку, добравшись почти до станции. От присмотренного ими убежища до железной дороги было километра три. Справа возвышалась лесистая гора, слева густой лес, переходивший далее в огромное, бескрайнее болото. Железная дорога, миновав мост, проходила мимо горы, леса, болота, убегала на юг. У подножия горы, ближе к лесу, находилась станция и поселок Кингбаум, лесопилка, какой-то заводик с высокой трубой. По другую сторону дороги, за станцией, простиралось длинное, изрытое ямами и оврагами поле, зажатое между двумя лесными массивами, один из которых нависал над рекой. Другой массив прорезали шоссейные дороги.
Там был район учений. Граница его проходила вдоль железной дороги с ближней к убежищу Крутова стороны.
Вот на участке дороги между болотом и лесным массивом и выбрал Крутов место для совершения диверсии. Здесь пути слегка, еле заметно сворачивали, но наметанный глаз Крутова сразу определил, что и этого небольшого поворота достаточно, чтоб поезд полетел с насыпи. Взрыв не потребуется, хватит развинтить гайки.
Наведались на станцию. Посмотрели расписание: поезда ходят часто. Проследили за обходчиком, установив часы обходов. Заметили себе местечко у болота, где можно укрыться.
Словом, все было готово, оставалось ждать.
Ждать и надеяться, что не ошиблись.
А вдруг на этом участке ничего не произойдет? Или учения будут проводить не советские войска, а войска Народной армии? Или никто не воспользуется поездом?
Время шло, питаться всухомятку было малоприятным делом, но другого выхода не оставалось.
Когда тревога стала все больше и больше охватывать Крутова, ему наконец повезло: на рассвете, обследуя гору, он натолкнулся на тщательно замаскированный и подготовленный наблюдательный пункт.
Он был слишком опытен, чтобы не понять — пункт для руководителей учений.
Отсюда открывался великолепный вид. Как на ладони представала железная дорога, шоссе, разветвлявшееся у небольшой высотки и уходившее в леса, и сами эти леса, терявшиеся за горизонтом, и река, и мост, и изрытое ямами поле.
Сомнений быть не могло. Здесь, на этом поле, в этих лесах, должно быть разыграно какое-то важное «сражение». Кто-то, видимо, будет форсировать реку или брать мост, кто-то обороняться.
Крутов вздохнул с облегчением. Первое сомнение отпало. Но кто? Кто здесь будет «воевать»?
Его помощники уходили километров на десять — пятнадцать на запад и охотились там по-настоящему, жгли костры, жарили дичь, приносили в убежище.
Выстрелы охотников в этих, местах не были одинокими. То и дело доносились сюда гул орудийной стрельбы, стук автоматов, взрывы, пулеметная дробь — учения «Фройденшафт» шли полным ходом.
В тот вечер Крутов засыпал трудно. Белый, дежуривший первым, неподвижно сидел, прислонившись к стволу старого кряжистого дуба, и курил, его напарник спал, завернувшись в плед. А к Крутову сон не шел. Заложив руки за голову, устремив взгляд к черному, редкозвездному небу, он размышлял.
Под ухом тикали часы, и Крутову думалось, что с каждым еле слышным постукиванием уходила жизнь. Еще десять… двадцать… тридцать раз стукнет балансир, и еще десять… двадцать… тридцать секунд крутовской жизни уйдут в прошлое. Невозвратимо, беспощадно. Можно умолять, грозить, отдавать миллионы или стрелять, ничего не поможет — часы будут отсчитывать секунды жизни, и даже если раздавить их, остановить — невидимые и неслышные секунды будут уноситься в небытие.
Все бессильно перед временем. Выстави против этих крохотных часов паровой каток, танк, броненосец — не одолеют, отступятся…
Чего только не изобрели люди: электронный мозг, космический корабль, атомный ледокол, сердце пересаживают, а время остановить не умеют.
Да и нужно ли его останавливать? Зачем? Это люди умирают, приходят, уходят, а человечество бессмертно, оно-то никогда не умрет…
Ну и что? Плевать ему на человечество! На его вечность. Главное, он, Крутов, главное, его жизнь, пусть крохотная, пусть мимолетная, пусть как вспышка спички по сравнению с бесконечным светильником человечества. Но это ЕГО жизнь. Она важнее всего, и если она угаснет, то с ней угаснет для Крутова и вся жизнь на земле.
Значит, надо беречь свою жизнь. Раз она так коротка, так хрупка, как же ее надо беречь! Как лелеять, как охранять! Надо прожить эти быстротечные, отпущенные человеку годы жадно, от пуза, хватая все, что можно схватить, все деньги, всю водку, всех женщин. И если для этого придется перегрызть другому глотку, столкнуть его в пропасть, что ж, значит, тому, другому, не повезло, значит, отпущенная на его долю жизнь оказалась короче.
Ничего нет на свете, ради чего стоило бы эту жизнь отдавать, «жертвовать собой», как выражаются дураки. Ничего! Ни родины, ни города, ни человека, ни клада, ни веры. Ничего! Главный клад у человека — жизнь, и ее надо сохранить во что бы то ни стало! Потому что больше отпущенного тебе не проживешь…
А может, проживешь? Вот великие мыслители, писатели, государственные люди? Герои? Они вершили свои дела десятки… сотни, даже тысячи лет назад, а их не забыли. Да что там… Гастелло этот ихний или Матросов разве не живут? Живут! Живут на своей родине как свои, как близкие среди миллионов людей. А он, Крутов? Кто его знает? Кто его помнит? Но он же жив! Жив, вот он тут, из мяса и костей. Но кто из них живей — те, хоть и давно в могилах, или он, что ходит по земле?..
И потом время, раз его нельзя остановить, так зачем пытаться? Вот он, Крутов, чего старается? Ведь не остановишь того, что наступает, как не остановишь весны после зимы. К чему все эти «операции», «акты», вся эта мышиная возня? Чему она помешает, что задержит? Убьет он одного советского генерала, на его место придут другие, а время все так же будет идти вперед и даже не заметит, что где-то там, под ногами, еще дрыгается в предсмертных судорогах этот червячок Крутов…
Так размышлял он, лежа без сна, в этом чужом, черном лесу, вдалеке от милых краев, где даже темной ночью светятся своим чарующим светом березы, где и лесные ароматы, и деревья, и ночные звуки, и само небо другие.
Нет на свете второго такого неба, как небо родной стороны…
И там он уже не будет никогда. Никогда не будет звучать вокруг русская речь и звенеть русские песни, и не будет настоящих русских людей, ведь тех, что теперь рядом с ним, вроде этого Черного или Белого, он и за людей не считает. Так зачем тогда жизнь? Та самая, которую чудовищной ценой удалось сохранить, которую надо беречь и лелеять… Наверное, все-таки не любая жизнь важна и драгоценна. Наверное, жизнь жизни рознь, и бывает такая, за которую нечего и держаться.