Голубые молнии
Шрифт:
Поравнявшись, машины остановились. Посредники вышли и о чем-то долго совещались. Потом разъехались «по домам».
А танки все шли. Теперь их было уже не восемь, а двадцать: из леса показалась пехота. По шоссе справа двигались самоходные установки.
«Южные» приближались.
Приближались медленно, но неотвратимо.
Дозор Сосновского двигался от куста к кусту, от холма к холму. Там, где он остановился, поле слегка обрывалось, и можно было надеяться, что его обнаружат не сразу.
Что касается «первачей», то они мчались по шоссе с максимальной скоростью, но уйти в укрытие не успели.
Сосновский
— Сворачивай направо, быстро! — скомандовал он Ручьеву. — К шоссе!
Посредник что-то крикнул вслед бегущим, и двое остановились. Не спеша, не скрываясь, они направились обратно к оставшейся на дороге машине. Значит, двое «убиты». А Хворост и Костров, поминутно оглядываясь, бежали что есть сил. Они увидели машину Сосновского, мчавшуюся им навстречу, и повернули к ней.
«Правильно ли я делаю, — размышлял Сосновский. — спасаю своих, но обнаруживаю себя. Ну и что, в конце концов, это вопрос минут, не сейчас, так через три-четыре минуты меня обнаружат. А тут двое товарищей. Да, но ты ставишь себя под удар. За три — пять минут можно уйти на километры, ты же не уходишь, а движешься вдоль фронта… Хорошо, ну, а люди? А Хворост, а Костров? Что ж, спокойно уходить, бросив их на верную „смерть“? Ты спасаешь не себя, а боевую машину и целый расчет! Если б так все рассуждали в бою, то о какой взаимовыручке может идти речь? Товарища ранили, ну и черт с ним, он все равно не боец, а ты спасайся. Но приказ есть приказ. Тебе приказано как можно дольше наблюдать за противником, самому оставаясь незамеченным. Правильно, „как можно дольше…“». Вот предел этого «как можно дольше» и наступил. Кто это сказал? Кому дано это определить? Только мне, только моей совести, только моему пониманию долга…
Мысли вихрем проносились в голове Сосновского, никогда в жизни еще не спорил он так ожесточенно с самим собой, как в эти секунды.
Ох, какая ответственность! И это у него, командира отделения, а как же у старшего лейтенанта Копылова, у полковника Красина, у командующих сторонами?
На войне каждый командир, какой бы маленький он ни был, должен все время принимать решения. Каждую минуту! И каждый раз правильно, потому что мелкая ошибка сейчас, через час, через день может привести к катастрофе. И ты даже не будешь знать, какое из принятых тобою решений стало той трещиной, из которой позже образовалась пропасть. Как в шахматах. Думаешь, что сделал хороший ход, и только через двадцать ходов понимаешь, что этим ходом начал путь к поражению. Но то шахматы, там потери — это лишь деревянные фигурки…
Впрочем, в бою принимать ежеминутно решение приходится не только командирам, а каждому рядовому. Особенно у десантников.
Такие уж войска!
Часто в окружении, всегда в численном меньшинстве, нередко без связи, без достатка снарядов, патронов, а то и сухарей. Оцепленные ловушками, засадами, неожиданностями. Им некуда отступать, у них не бывает тыла. Они могут только маневрировать, прорываться, неожиданно атаковать или держаться насмерть,
У них больше, чем у кого-либо, все зависит от быстроты действий, от точности оценки обстановки, решительности и смелости, умения и опыта. И на любом уровне. Потому что далеко не всегда есть у них возможность доложить старшему и получить приказ. Частенько сам себе докладываешь, сам себе приказываешь, сам выполняешь. А если ошибешься, то винить, кроме себя, некого.
Такие уж войска!
Машина поравнялась с бегущими. На мгновение Ручьев замедлил ход. Дойников приоткрыл люк. Взмокшие, задыхающиеся, Хворост и Костров торопливо забрались внутрь. Мотор взревел, и теперь уже на полном ходу машина помчалась через поле к лесу.
Сосновский между тем не прекращал наблюдения и все время докладывал командиру роты. То и дело слышался его спокойный, негромкий голос:
— «Ландыш-один»! Я «Ландыш-два», я «Ландыш-два». Машина второго дозора уничтожена, двое «убиты», двоих взял к себе, противник наступает силами до двух батальонов средних танков и полка пехоты. Танки стягиваются к шоссе, артиллерии не обнаружено. Отхожу.
Дойников, беззвучно шевеля губами, продолжал считать танки. Хворост шепотом ворчал:
— Всегда не везет. Ковалева с сержантом «убили». Загорают себе, покуривают. Для них учение побоку. Будут на нас, дураков, смотреть, зубы скалить. В театр пришли… А нас, значит, пощадил снаряд, видишь ли! Повезло! В живых остались. Я б с теми «покойничками» поменялся…
— Да заткнись ты! — прикрикнул на него Щукин. — Как ты службу несешь? Уж будь уверен, в настоящем бою первым покойником станешь.
— Брось! — Хворост сплюнул. — Кому это нужно? В бирюльки играем. Бегаем, как гончие, зачем, спрашивается? Думаешь, в бою я б так чикался? Я б там любого чемпиона обогнал…
— Это уж точно. — усмехнулся Ручьев, — если в тыл. А если наоборот? И от черепахи бы отстал, А насчет учений, это ты зря — без них из тебя толку не выйдет. Впрочем, и из нас тоже.
— Ничего, — огрызался Хворост, — толк выйдет, ум останется.
— Новый танковый полк появился, — доложил Дойников.
— Почему решил, — спросил Сосновский, — может, это третий батальон?
— Нет, танки другие — потяжелей. Смотри… В этом деле Дойников не ошибется. Ой!
Машину подбросило, и он стукнулся головой.
Сосновский торопливо заговорил в шлемофон.
Ручьев твердой рукой вел свою машину по неровному полю. Он испытывал чувство восторга от скорости, от опасности, от того, как здорово все у него получалось, как точно он обходил препятствия, нырял за холмы и кусты. И не знал, что судьба их в это время где-то решается. Что вот-вот догонит их «вражеский снаряд».
Посредник при наступающем танковом батальоне и подполковник Сергеев вновь встретились на шоссе. В огне сражения, перед лицом наступавшей танковой лавины, в грохоте, стоявшем теперь уже над всем полем, было странно видеть этих двух подполковников, спокойно беседующих и покуривающих у своих машин.
— Те два дозора комбат сразу обнаружил, — говорил посредник. — Еще бы, идут себе прямо по шоссе. И укрыться-то негде.
— Ну что ж. — усмехнулся Сергеев, — вот и поплатились.