Голыми глазами (сборник)
Шрифт:
Поехали в церковь.
Отпевание было фантазией кузена. Тетя Лёля ни во что не верила.
Отпевал молодой, но уже плешивый попик. Казалось, он всего больше был озабочен тем, что кадило плохо разгорается: беспрестанно подкладывал туда кусочки ладана, принимался махать, наспех прочел то место из Евангелия, где говорится о воскрешении мертвых после Суда, и в завершение сунул в гроб шпаргалку для предстоящего экзамена перед Господом.
От горящей в руке свечи воздух перед глазами дрожал, и казалось, что грудь лежащей в гробу дышит.
Потом гроб пронесли мимо мраморных и бронзовых
Кроме кузена была молодая щекастая баба, которую тот называл «моя помощница», кажется, его дальняя родственница, приезжая. Она жила в недостроенной даче. Он видел ее у тети раза два. Потом соседка по генеральской квартире, накрашенная дама в черной кружевной накидке. А еще давняя тетина подруга, последняя, с кем она поссорилась, но все-таки та звонила ей на Новый год. На кладбище она не поехала, а из морга отправилась готовить стол и встретила их в дверях тетиной квартиры, вытирая мокрые руки о фартук с большой синей розой.
Дядиных друзей никого не было, да она еще при нем всех как-то отдалила. Одному он позвонил оттуда, с моря, но тот, оказалось, сам в больнице.
С тетиной тахты, на которой та все больше лежала последние годы, убрали постель и положили гобеленовые подушки, еще бабушкины. К круглому столу приставили ломберный и накрыли льняной скатертью. Сели кто на тахту, кто на придвинутый диван, а кузену поставили кресло.
– Ну… скажи ты первый. Она тебя вырастила.
– Она ведь все своими руками. Вот эту шкатулку покрасила белым, стала как импортная…
– Я и говорю: вам бы прилечь…
– Это когда Олимпиада была, в восьмидесятом…
– А у нас ее уксусом заправляют…
– Тогда ничего достать было нельзя. Ей из Риги привезли…
– Такая в очках, крашеная…
– Какой хлопок – это ж настоящий коттон!..
– Не то буддисты, не то нудисты, я не разобрала…
– Чего они только в этих электричках не возят…
– Перед самым уже папироску попросил… Все давился дымом, давился…
– Чудесный чернослив, по девяносто рублей кило…
– Теперь крышу делают вот так, зато увеличивается площадь мансарды…
– Я их на спирту настояла, да и позабыла… При простуде…
Стали смотреть фотографии, достали альбомы из теткиного красного комода. Потом кузен принес из прихожей каталоги с американскими коттеджами и принялся по ним объяснять.
Он позвонил в турагентство и узнал, что можно лететь прямо этой ночью, если сейчас забрать билет.
– Вот за похороны. Священнику я отдал…
Кузенова помощница записывала со слов соседки на бумажку какой-то рецепт.
Старая дядькина квартира, где он жил с ними двенадцать лет, еще сохранявшая следы бабушки, которую он еле помнил, была вправлена в эту генеральскую как бы осколками. Ну, как эти мозеровские часы с остановившимся маятником над югославской стенкой и рядом с дурацкой
Но уже что-то изменилось. А, исчез дедушкин натюрморт с синим кувшином на желтой скатерти. У дядьки картина висела над письменным столом, а тут, у тети, в простенке между окнами, вон и гвоздь.
А та фотография, где тетя с дядей вдвоем, в латунной рамке, висит. Он ее снял и положил в карман плаща.
Из агентства, где ему пришлось почти сорок минут ждать в обществе охранника, без конца жевавшего земляничную резинку, пахнувшую на весь коридор, он поехал к себе.
На письменном столе и на книжных полках уже легла пыль.
Он подошел к окну и раздвинул штору.
По набережной, то и дело вспыхивая желтыми глазами, полз, весь в дыму, железный диплодок и плевался горячим асфальтом в кузов ехавшего перед ним грузовика.
Вспугнутый им мотоцикл, хрюкнув, рванул с места и умчался в туннель.
Он попробовал было читать. Но буквы не складывались в слова.
Отчего-то вспомнилось, как года два или три назад, когда они так же ездили – в том отеле у них еще окно выходило, как в сезанновское полотно, в стволы громадных пиний, а прислуга, убравшись в комнате, выкладывала на постели из простыни что-то вроде оригами, – на четвертый, не то пятый день у бассейна появился небольшого роста, замечательно сложенный, смуглый, чем-то похожий на футбольного вратаря француз, но говоривший со своей темноволосой женой по-английски. Оба в дорожной одежде, видно только приехали, но мальчишек своих тут же запустили в бассейн, а следом и он быстро скинул брюки и тенниску, разбежался коротко, успев на бегу повернуть лицо к жене и подмигнуть, и сиганул по безупречной дуге к ним в воду, а вынырнув, засмеялся разом им всем троим – и всем вокруг бассейна стало весело. А днем или двумя позже она все ходила по каменной дорожке вдоль берега с застывшей улыбкой, разыскивая встревоженными глазами мужа, исчезнувшего в каком-то бунгало с подвернувшейся девчонкой…
В начале третьего снизу позвонило такси.
У стойки регистрации еще почти никого не было, и в полчетвертого утра он уже уселся в единственном курящем баре аэропорта. Взял пинту золотистого «хейнекена», тут же покрывшего пузатый бокал мелкими капельками испарины. Закурил. Оглядел венские стулья, как бы закопченные балки на потолке и ряды стеклянных кружек над деревянной стойкой. И вдруг почувствовал, что началось его возвращение в этот мир.
И даже звуки волынки, цедившиеся из колонок под потолком выдававшего себя за ирландское заведения, показались ему веселенькими.
Он пил редкими большими глотками, с удивлением проснувшегося поглядывая по сторонам, и пока он пил, за окном светало. И отражения свисающих с балок матовых светильников в широком стекле уже принялись расплываться и превращаться в мутных медуз, висящих двумя рядами в светлеющем с каждой минутой небе.
Огромная спина соотечественника в раздувшейся футболке заняла высокий стул у стойки.
Появились три молодые польки, заказали кофе и принялись трещать на языке, состоящем из одних шипящих.