Гомицидомания
Шрифт:
— Без молю. Все, иди ложись спать. Завтра утром собрание. Без опозданий.
Морган ушла в спальню, я последовала ее примеру. Открыла окно, залезла под одеяло и закрыла глаза. Наверное, я даже уснула, но в небе зарычал гром, тряхнув землю силой греческих титанов. Сигнализация авто заверещала по всему кварталу. Я дернулась.
— «Чертова жизнь. Когда же это закончится?» — Я поднялась и подошла к окну.
Не знаю, что я пыталась найти среди тех каменных туч и шпилей крыш, прорезающих, как острием стилета, дегтярный небосвод. Никогда солнечный
Не помню, что я пыталась услышать в завывании ветра и плачущего мира. Тот дождь был панихидой для мертвых душ, бродивших по Лондону — обычных людей, но уже заранее погибших. Ян тоже видел их, этих мертвецов с серыми лицами. Тех работяг с пустыми глазами, их детей, заблаговременно почивших среди тумана этого города и черного дыма комбинатов и заводов. Не знаю, почему, но Лондон был мертв. Такая аура гуляла по улицам и коридорам домов.
Не представляю, какой ответ я пыталась выхватить среди тех безжизненных деревьев цвета битума. Их ветви походили на шипы или иглы.
Нет, я не искала ответ. Я искала причину. Жить, дышать, смотреть, чувствовать.
— «Как в этом адском мире жить, если окружает эта хандра? Как быть сраным оптимистом, если все вокруг сгнило и почернело?».
Я спрятала замерзшие пальцы в рукавах свитера и побрела в комнату Троя.
Внутри было так же холодно и темно. Стучал в окно тот же дождь. Я устала от его настойчивости. Он плакал так же много, как и я всю свою жизнь. Только завывающий плач, — все, что я помнила о себе, как о личности. Я и он — один человек.
Я села на край кровати у ног Троя.
— Знаешь, в пятнадцать лет я пыталась удавить себя, — прошептала я. И снова я не знала, зачем говорила об этом. — Отец «выбил из меня всю дурь», когда я заговорила, что не хочу жить. Я тогда обвинила его и мать в своей паршивой жизни. Конечно, попыталась объяснить свои детские травмы, хотела, наверное, чтобы меня просто обняли и попросили прощения. Но отец не хотел слышать о своих ошибках, нет, он вовсе не считал себя виновным. Он ударил меня сначала кулаком, а после добивал уже ногами. Кричал, что я сама придумала все эти проблемы, что я выросла гнидой по собственной воле.
Я встала. Прошлась кругом по комнате, наверное, чтобы не заплакать.
— Это был ремень. Его ремень. Странно, что он ненавидел меня, но все же достал из петли. Конечно, он долго смотрел мне в глаза, пока я висела над полом, долго думал, стоит ли спасать меня. Но в итоге я здесь, больная и ненужная.
— Иди сюда, — тихо попросил Трой. Я вздрогнула.
И только тогда я заметила, что из-под мокрых черных волос, прилипших к горячему лбу, сверкали его серые глаза. Я впервые увидела, что он обладатель таких чарующих глаз. Серых, как платина.
У меня были такие же красивые?
Я легла рядом, чуть приобняв Троя. Совсем как прошлой ночью.
— Мне показалось, что недавно ты была более счастливой. Когда осталась жива после прыжка.
— Я тоже так думала. Но моя депрессия вернулась. Уже
— Смерть для тебя выход?
— А как иначе перестать мучиться?
— А ты мучаешься?
— Ежесекундно, Трой. Каждый день я просыпаюсь с чувством безысходности и отчаяния. А засыпаю со страхом, что снова проснусь. Но я поняла, что мое существо все равно боится смерти. Это чертов цикл страданий.
— Мне жаль, что ты больна этим. Я не хочу тебе помогать.
— Прости?
— Я не убью тебя. Если ты намекала на это, конечно.
— Нет. Просто хотела поговорить об этом.
— Извини.
— Зачем ты сделал это? — я огладила его повязку на груди. Рана даже под бинтом ощущалась температурой жерла вулкана.
— Ты знаешь.
— Я хочу, чтобы ты сам сказал это.
— Я хотел спасти тебя.
— Чтобы потом поймать не свою пулю?
— Да, именно для этого. Я не жалею, и ты не жалей.
— Не могу. Чувство вины грызет меня всегда, даже если я простила себя.
— Офелия, неужели ты была готова умереть, чтобы воссоединиться с Дамьяном? Если бы я не успел, то..
— Да, готова. Я была бы счастлива умереть на его руках. И плевать, что испортила бы ваш план-перехват. В первую очередь я стремлюсь вернуть Яна себе. Не для вашей Немезиды с завышенным эго, чтобы та помыкала его жизнью. Как только я доберусь до него, то мы сбежим. И никакой агент, никакой Ковчег нас не догонят.
— Они не дадут вам жить.
— Значит, я лично помогу Яну убить всех. Плевать. Я научусь пользоваться оружием так, чтобы каждый из ваших людей и врагов боялся даже подумать обо мне.
— Именно так и зарождается личина того, кем являюсь я. Или Леви с Морган. Месть от отчаяния или в защиту творит чудеса.
— Хочешь сказать, что я стану убийцей из желания спокойно жить?
— Мы все хотим спокойно жить.
— Но Яну, например, это приносит удовольствие. Как желание жить отождествляется с гомицидоманией?
— Со временем грань стирается. Дамьян, скорее всего, сначала тоже хотел счастья и идиллии, потому убил тех, кто мешал ему быть счастливым. Кого он убил первым?
— Ян… Он сначала убил с матерью отца, потом, в шестнадцать, в свой день рождения… В общем, убил мать и соседских детей. Он мне рассказывал, что мать пыталась его отравить, потому он хотел вскрыть себе вены, но его спасли. И он решил, что больше не станет калечить себя, а отомстит всему миру.
— Вот и хронология становления маньяком, Оф. Этот побитый шаблон можно нащупать у всех нас. Все мы просто несчастные калеки, понимаешь? И ты тоже станешь, как Дамьян. Ты сначала захочешь тишины и мира, а чтобы добиться этого, тебе придется убить преследователей, снова и снова. А потом и вовсе забудешь, что когда-то боялась и нож-то держать. Мы все переродились в этом гнилом обществе. Стали теми, кого оно взращивало в злобе и гневе.