Гон спозаранку
Шрифт:
Впереди был Монтеморелос. Снова спуск. Становилось невероятно жарко, пропадало чувство реальности. Дину во что бы то ни стало понадобилось разбудить меня и показать все это.
— Смотри, Сол, это пропустить невозможно!
Я смотрел. Мы проезжали мимо болот. Время от времени нам встречались странного вида мексиканцы, они шли по обочине дороги, ободранные, в лохмотьях, к веревочным поясам у них были подвешены тяжелые большие ножи. Они останавливались и провожали нас бесстрастным взором. Иногда сквозь перепутанные ветви кустов нам удавалось увидеть крытые соломой хижины с бамбуковыми, как в Африке, стенами — самые настоящие шалаши. Загадочные, как луна, девушки выглядывали из таинственных, обвитых зеленью входов.
— Слушай, — кричал Дин, — мне бы хотелось остановиться здесь и побаловаться немного с этими крошками, только, видишь, обязательно какой-нибудь старик или старуха
Он был словно не в себе. Глаза воспаленные и сумасшедшие и в то же время покорные и нежные. Он встретил людей, себе подобных! Мы неслись по бескрайней болотистой местности со скоростью сорок пять миль в час.
— Сол, я думаю, местность теперь долго не изменится. Если ты поведешь машину, я посплю.
Я сел за руль и повел машину. Теперь настал мой час грезить. Мы мчались через Линарес, через плоскую и жаркую болотистую равнину, через дымящуюся Рио-Сото-ла-Марина где-то около Идальго и дальше, дальше. Бесконечная долина, зеленые джунгли, перерезанные полосами покрытых молодыми всходами полей. На узеньком ветхом мосту стояли люди, они смотрели на нас. Река несла свои горячие струи. Потом мы стали подыматься выше и выше, пока наконец на нас снова не начала надвигаться пустыня. Впереди был город Грегориа. Стэн и Дин спали, я сидел за рулем один пред лицом вечности, и дорога убегала от меня вдаль, прямая, как стрела. Как это было непохоже на поездки по Каролине, или Техасу, или Аризоне, или Иллинойсу! Мне казалось, что мы несемся по дорогам вселенной туда, где мы сможем наконец познать самих себя, туда, где обитают индейские феллахи — едва ли не главное среди первобытных страждущих племен человечества, словно поясом охвативших экватор от Малайи (длинного ногтя на пальце Китая) к огромной Индии, и дальше к Аравии, к Марокко, и снова к пустыням и джунглям Мексики, и затем по волнам к Полинезии, к таинственному, укутанному в желтую мантию Сиаму, и снова кругом и кругом, так что одни и те же надрывающие душу напевы слышатся у полуразвалившихся степ Кадикса в Испании и за двенадцать тысяч, миль оттуда в центре Бенареса, столицы мира. Сомнений быть не могло, эти люди — настоящие индейцы. Они совсем не были похожи на всяких Педро и Панчо — героев глупых сказок цивилизованной Америки: у них были широкие скулы и раскосые глаза, с ними было приятно иметь дело, они не были дурачками, они не были шутами, они были индейцы. Пусть волны морские принадлежат китайцам, земля — владение индейцев. В пустыне, именуемой историей, они что скалы в пустыне земной. И они знали это! Провожая взглядом нас — по всей видимости, самодовольных толстосумов-американцев, собравшихся повеселиться в их стране, — они знали в душе, кто родоначальник и кто потомок извечной жизни на земле. Знали, но ничего не говорили. Потому что, когда мир истории будет разрушен и снова — уже в который раз! — настанут времена, предсказанные в апокалипсисе феллахов, люди теми же глазами будут смотреть на вселенную из пещер Мексики, как и из пещер Бали, где было положено начало всех начал, где был вскормлен Адам и где ему преподали урок познания. Обо всем этом я думал и думал, пока вел машину в горячий, насквозь пропеченный солнцем город Грегориа.
Джек Керуак
ДОРОГА В МЕХИКО-СИТИ
Прямо перед нами неясно вырисовывались горы, сплошь зеленые. Одолев этот подъем, мы окажемся на огромном центральном плато, а там уж дорога поведет нас прямо в Мехико. В мгновение ока взлетели мы на высоту 5 тысяч футов над уровнем моря и понеслись по окутанным туманом горным перевалам, откуда открывался вид на дымящиеся желтые ручейки, далеко-далеко внизу под ногами. Это была знаменитая Монтесума. Что-то загадочное появилось в облике встречавшихся на дороге индейцев. Они ведь совсем особенный, ни на кого не похожий народ, эти горные индейцы, внешний мир которых ограничивается панамериканским шоссе: низенькие, приземистые, темные, со скверными зубами… Многие несли на спине невероятных размеров поклажу. На крутых склонах бездонных горных ущелий, заросших буйной тропической растительностью, мы видели возделанные клочки земли. По склонам карабкались вверх и спускались вниз индейцы — они работали на своих крошечных полях. Дин вед машину со скоростью не выше пяти миль в час: ему хотелось
Ой-ой-ой! Вот уж чего никак не ожидал увидеть!..
На вершине самой высокой горы, не уступавшей Рокки-Маунт, мы увидели заросли бананов. Дин вышел из машины, чтобы показать их нам, и стоял, потирая живот. Мы остановились на горном уступе. Крытая соломой лачужка прилепилась к нему. Она, казалось, повисла над пропастью, которая и была миром. Солнце набросило золотистую дымку на все вокруг и скрыло от нас Монтесуму.
Во дворе перед лачугой стояла крошечная трехлетняя индианочка и, засунув палец в рот, наблюдала за нами большими карими глазами.
— Она, наверно, никогда еще не видела стоящей машины, — прошептал Дип. — Здравствуй, девочка! Как поживаешь? Мы тебе нравимся?
Девочка застеснялась, отвернулась и надула губы. Мы заговорили между собой, и она принялась разглядывать нас, положив палец в рот.
— Как жаль, что у меня нет ничего, чтобы подарить ей! Только подумать — родиться на этом уступе и всегда жить здесь. Уступ, и больше ничего — здесь вся их жизнь. Отец ее, наверное, ползает, обвязавшись веревкой, на дне ущелья за ананасами или рубит над этой бездной ветки на топливо, склонившись под углом в восемьдесят градусов. Она никогда не уедет отсюда, никогда не узнает, что есть какой-то другой мир. Здесь ее родина. Воображаю, какой у них должен быть дикий вождь! Наверное, если отойти на несколько миль подальше от дороги, вон за тот утес, можно встретить еще более диких и загадочных людей. Конечно! Ведь панамериканское шоссе принесло все же какую-то цивилизацию этому придорожному народу. Обратите внимание на капли пота у нее на лбу! — указал нам Дин со страдальческой гримасой. — Маслянистые… И они уже никогда не высохнут, потому что здесь жарко круглый год, и она не знает, что можно иметь сухой лоб. С влажным лбом она родилась и с ним умрет…
Капли пота на лобике девочки не стекали вниз, а стояли, словно застывшие, тускло поблескивая, как хорошее оливковое масло.
— Как все это должно действовать на их души! Как они должны отличаться от нас во всем — в своих заботах, взглядах, желаниях…
Дин поехал дальше. На лице у него застыл благоговейный ужас, рот приоткрылся, он ехал со скоростью десять миль в час, пристально вглядываясь в каждого встречного. Мы взбирались все выше и выше.
Чем выше, тем прохладнее становился воздух. Индианки, попадавшиеся нам на дороге, с головой кутались в одеяла. Они отчаянно махали. Мы остановились узнать, в чем дело. Они хотели продать нам горный хрусталь. Огромными карими невинными глазами смотрели они нам в глаза, и так взволнован и чист был их взгляд, что ни одной грешной мысли не шевельнулось у нас по отношению к ним. К тому же они были очень юны — некоторым было лет по одиннадцать, только на вид им можно было дать все тридцать.
— Смотрите на эти глаза! — шептал Дин.
Они напоминали глаза пречистой девы, когда она была ребенком, — нежные и всепрощающие. И смотрели они на нас прямо-прямо, не отрываясь, а мы протирали свои бегающие голубые глаза и снова встречали их взгляд — проникающий в самую душу, печальный и гипнотизирующий.
Но, заговорив, они вдруг становились суетливыми, назойливыми и даже глупыми.
— Они только недавно научились торговать горным хрусталем. Ведь шоссе провели лишь лет десять назад, до тех пор весь народ, наверное, пребывал в молчании.
Девочки с причитаниями обступили машину. Одна из них, дитя особенно эмоциональное, вцепилась в потную руку Дина и лепетала что-то по-индейски.
— Да, да, милая! — говорил Дин нежно, почти грустно.
Он вылез из машины и начал рыться в прикрученном сзади обшарпанном чемодане — все в том же старом, видавшем виды американском чемодане, — и вытащил оттуда наручные часы. Он показал их девочке. От радости она завсхлипывала. Остальные в изумлении столпились вокруг. Тогда Дин стал рассматривать камушки, лежавшие на ладони девочки, ища «самый красивый, самый прозрачный, самый маленький хрусталик, который она сама нашла в горах для меня…».
Он выбрал кристалл величиной не больше ягоды и, держа за ремешок болтающиеся часы, передал ей. Их рты округлились, как рты поющих в хоре детей. Счастливица схватила часы и прижала их к лохмотьям, прикрывающим грудь. Они дотрагивались до Дина и благодарили его. Он стоял среди них, повернув к небу обветренное лицо, как будто ожидая, что ему сейчас откроется путь восхождения на последнюю, самую главную высоту, а им, наверное, казалось, что он пророк, сошедший к ним.
Он опять сел в машину. Девочки страшно огорчились, увидев, что мы уезжаем. И долго, пока мы ехали по прямой дороге, они бежали за нами и махали нам. Потом мы завернули и навсегда потеряли их из виду, а они все продолжали бежать.