Гончаров и кровная месть

Петров Михаил

И все же постепенно, отчаянно боряь с водоворотом смерти он выплывал к жизни. Ванька Гончаров, со смертельной травмой головы и переломанными костями будет жить! Толи на роду ему так написано, толи кто-то страстно этого хотел, молясь за него истово и правдиво.

С глубоким, не то стоном, не то вздохом облегчения он наконц открыл глаза, так и не доплыв до противоположенного берега реки Стикс. Вернулся к родному берегу Жизни. Глаза его внимательно рассматривали каменный потолок и крепежные балки, что ребрами гигантской рыбины нависли над ним. Повернуть голову он не мог.

Непонятная сила пригводившая его была велика и неумолима. Он попытался вспомнить, что произошло. И сразу же яркой вспушкой в память упало дерево, ударив его неыносимой, красной болью. Ударило насмерть, а значит он мертв. Это было несправедливо и горько. Ванька тоскливо завыл, оплакивая и жалея свою молодую жизнь.

Этот стон, безнадежный и протяжный привлек внимание девушки. Улыбаясь ясно и счастливо она склоилась над ним.

– Где я?
– Чуть слышно спросил он.

– Все хоршо, мой рыцарь, ты спас меня, а я тебя. Ты у меня дома, мой милый, не двигайся. Еще недельки две потерпи, снимем твой гипс и улетишь ты от меня навсегда. На вот, попей немного.

Улыбаясь и плача девушка осторожно вытирала Ванькину небритую физиономию влажной тряпицей, а потом естественно и просто поцеловала его в сухие горячие губы.

– А что у тебя за дом такой странный. Потолок как в шахте?

– Это и есть шахта, я тебе потом все расскажу, а теперь ты у меня выпьешь немного бульона, - изловчившись она подложила ему под спину пару подушек, и теперь Иван вполне мог рассмотреть свой лазарет, похожий на пещеру - А тебя как зовут?

– Отец Манькой звал, а дядя Володя с Петровичем Машенькой, как в "Трех медведях, - она усмехнулась закуривая.
– Сказка такая есть, добрая, хорошая.

– Ну а остальные как зовут?

– А остальные никак не зовут. Нет у меня остальных. Так что выбирай сам, или Манька, или Машенька.

В полутемной выработке, освещенной висячей керосиновой лампой, вдруг вспыхнули два ясных, бездонных неба, вопросительеой своей синью тревожа и маня твоего покалеченного отца.

– Маша, Машенка, - повторил он привыкая, - Машенька, дай мне папироску.

– Чудак, тебе же нельзя. . . Ну если только одну. . .

Выбив и примяв папиросу, она поднесла её к ивановским губам.

– Нет, Маша , не эту, дай мне свою.

Смутившись, она неловко вставила свою недокуренную папиросу ему в рот.

– Маша?
– Хмелея табаком спросил он, - а ребята знают где я, что со мной?

– Нет, Ванечка.

Наступила весна. Медленно и осторожно, контролируя каждое движение Иван оделся с удовольствие узнавая подъем валенок и прихват полушубка. Маша спала, стараясть не шуметь он выскользнул из жилища. Придерживая лампу пошел вверх по штольне к её устью, зверем чуя свежий воздух бьющий в ноздри ему навстречу. Выйдя в серое, весеннее утро, тут же повалился, жадно вдыхая запахи тайги и воскресающей земли. Так и лежал слушая весну и загадочный шум деревьев. Лежал пока ярким выстрелом через кедр по глазам не ударило солнце, обещая ему свет, тепло, любовь и жизнь. От всей этой карусели он засмеялся. Привстал и вздрогнул увидев пепельную тоску её глаз. Маша стояла обнимая березу, в распахнутой шубе и с непокрытой головой.

– А я подумала что ты ушел. . . совсем, - бесцветно сказала она, проснулась, а тебя нет. . . А ты вот он где. . . На солнышко вышел. . . Скоро совсем поправишся. . . И уйдешь, тогда уже навсегда.

Опираясь спиной о большой, окатанный валун он сел, невольно ощупывая шершавую надпись. Стараясь её прочесть, повернулся всем корпусом.

_Это папа лежит, меня охраняет. Я его в штольне не захотела хоронить. Сюда, к березам мы его с дядей Володей вынесли год назад.

Опустившись на колени, она положила ладошку на холодный памятник и так застыла, замерла. Щемящая жалость сдавила сердце, он обнял её за плечи и бережно прижал к себе.

– Зачем ты Маша обнимаешь камень, его уже не согреешь.

– Я иак всегда с отцом разговариваю. И он мне помогает, поддерживает. Только в последнее время все кончилось, молчит отец. И тайга со мной не разговаривает. Не слушается, чужая я им стала. Это после того как я тебя увидела.

– А далеко та деляна, где меня накрыло?

– Километра три будет, а зачем ты спрашиваешь?

– Кто же меня сюда дотащил? Я ведь тяжелый.

– Я.

– Одна?

– Да.

– И долго?

– Долго, - распахнув ему навстречу синий простор Маша вздохнула, Долго, всю мою прожитую жизнь, - а ещё подумав добавила.
– Если бы ты умер, то и всю оставшуюся.

Уткнувшись лицом в его колени, она беззвучно заплакала.

– Ну что ты, милая, не надо. Все хорошо, успокойся.
– Он гладил соломенный шелк волос все больше её постигая. Когда она вновь на него посмотрела взгляд её был чист и улыбка открыта.

– Жил на свете рыцарь бедный. . . Сегодня должен прийти дядя Володя.

Как подтверждение вскоре они услышали треск кустов, а потом и шаги человека. Наконец появился и он сам, здоровый, шестидесятилетний мужик одетый в военный бушлат, с ружьем и мешком за спиной.

– Ну, здравствуйте молодые люди, _подойдя он обнял девушку, а Ивану пртянул крепкую и надежную руку.
– Все ребятки, снимаемся отсюда, пожили маленько, пора и честь знать. Машка, перестань, год как помер отец, а ты все монашкой живешь. Прозрачная стала. Едем в город, с товарищами я говорил, обещали помочь. Выправим тебе документы и переедешь ко мне. Дом большой, места всем хватит. И тебе, Иван, можно в артель возвращаться. там правда уже не ждут, но не беда. Явишься вроде как с того света, чай назад-то не отправят. Собирайте вещи, только самые необходимые.

Она стояла неподвижно, отрешенно улыбаясь и думая о чем-то своем.

– Ты чего это?
– Забеспокоился старик, - ты это оставь. Собирайся. Я уже не могу сюда ходить и сдавать соболинные шкурки больше не в силах. Старый я стал, по тайге бегать не могу, сердце прихватывает. Вот-вот шваркнет, скоро следом за твоим батькой отправлюсь. Хочу чтоб на ноги ты встала. Пока ещё я жив, надо замуж тебя отдать. . . Вот. Что молчишь-то?

– Боюсь я , дядя Володя, всего боюсь. Людей, машин, города боюсь.