Гончаров и кровная месть
Шрифт:
– Господи, так ведь и проподешь, что крыса в норе. Нет, Манька, я батьке обещал и слово свое сдержу, вытащу тебя к людям.
– Ну и вытащишь, а зачем? Зачем я им нужна? Зачем они нужны мне? Смотреть на них ничего не понимая, Или, чтобы они пялились на меня как на экспонат кунсткамеры? Дядя Володя, я ведь неуч.
– Это ты брось, тебя батька так выучил, что любая школа позавидует. Твоего запаса знаний вполне хвати для поступления в лбой институт.
Золотой кистью солнечный луч шлепнул по её лицу ярким зайчиком. И заиграла. засветилась Манька, подпрыгнула синичкой и крепко
– Вот что я дура неотесаная придумала. Устроим завтрак на природе. Мы раше с папкой так часто делали. Ждите меня, сейчас я все принесу.
Старик достал"Беломор", привычно вытряхнул папиросу, предложил Ивану и обстоятельно закурил сам.
– Ну, рассказывай, сосной пришибленный старатель.
– Пихтой, - автоматически поправил парень, - а что?
– Что дальше будет?
– А что будет?
– Что будет, что будет, видно крепко тебя стукнило, все понимание отшибло.
– А. . . Да я, - Ванькины щеки запомидорились и он поперхнулся табачным дымом.
– Трудно ей будет, Иван, особенно первое время. Что я смогу, то сделаю, но сейчас ей не только я нужен, помоги и ты. В кино там своди, на танцы, только смотри у меня, без этого. . . Ты сам-то откуда?
– Из Горска.
– Верно, не врешь.
– А вы почем знаете?
– Да уж я про тебя многое знаю. На всякий случай, а случаи, они всякие бывают. Парень ты видно путевый. Не хотел сегодня, да ладно. Братишка твой с хреновой компанией схлестнулся, Окончит ли училище, не знаю. Водку хлещет, что тебе майор запаса, в квартире бардак устроил, уже хотели отбирать. Отчим, кончно против, но тут и я его поддержал. Ходил к секретарю, намекнул, что ты ещё можешь объявиться. Обещали пока подождать. За квартирой твоей я присматриваю раз в неделю наведываюсь. Далеко все таки до вас, тридцать километров. Гоняю его дружков. Тебе самое время с того света появиться. А где мой дом, знаешь?
– Знаю, - неуверенно согласился Иван, ошарашенный такой осведомленностью майора.
– А вот и я, - сообщила Маша, - пойдемте на могилку мамы и Танечки.
Возле незаметного холмика с двумя валунами она расстелила платок и выложила на него хлеб, картошку и грибы. В заключении выставила бутылку белой и пояснила.
– Из папкиных запасов, ещё много осталось, наливайте, дядя Володя.
– Ну вот и помянули дорогих нам людей, - старик осторожно поставил стаканчик на платок, опять закурил, сквозь дым глядя в тайгу, в прошлое.
Потом аккуратно загасил папиросу о сапог. Не смея выбросить её вблизи могил, закрыл, упрятал в ладоне. Поднимаясь сказал.
– В общем так, Маня, на сбор даю сутки. Завтра в это время прийду. Бери самое необходимое, остальное наживем.
Не оборачиваясь, грузно и тяжело он ушел в тайгу, оставляя хруст веток и туман неведомого.
Они остались сидеть по обе стороны материской могилы, слушая себя, солнце и мощное возрождение весенней тайги.
– Ну что мой рыцарь? Что со мною будет?
– Находясь где-то далеко, отрешенно спросила девушка.
Ивана пробрал озноб, толи от её голоса, толи от собственных мыслей, готовых вот-вот обрести словесную реальность.
– Маша,
– Не нужно сейчас. У нас будет ночь и она вся будет наша. Я давно так решила. Не знала только, что наступит она так скоро. Сейчас день, давай о другом.
– Расскажи о себе.
– Ты и так многое знаешь.
– Хочу все, Маша, почему упала пихта? Она была надпилена совсем немного.
– Зто я струсила защищаясь от них, а тут ты выскочил и как раз под удар. Кто бы мог подумать.
– Но как ты смогла её повалить?
– Попросила, она и послушалась, меня раньше все в тайге слушалось, а я слушалась тайгу и отца. Господи, ну зачем он умер? Обещал ведь мне весь мир показать, зачем ты не сдержал слова, дорогой мой папка?
Она искренне удивлялась, что отец не сдержав слова, послушный инфаркту, навсегда от неё ушел. От её непритворного недоумения Ивану стало не по себе.
– Да ты не волнуйся, - спохватилась Маша, - я в уме, просто долгими вечерами я научилась с ним разговаривать. Бери корзину, пйдем собираться.
– Решилась?
– Дядю Володю жалко, трудно ему. Он со мной как с маленькой нянчился. Он доеще дед Петрович. Петровича уже нет, а майор у меня должен прожить как можно дольше, кроме меня у него никого нет.
– А я?
– Выдохнул Иван дернувшимися губами.
Затушив синеву поднебесья Маша скрылась в черной пасти штольни.
И окутал их холод подземелья. Заставил сердца биться сильнее, чтобы общее тепло их тел стало надежнее, потому что два сердца всегда больше одного. Коварная темнота накинув на них черный плащ, связала, сделав их путь ярче и светлее. Не стало мрачных, гранитных сводов, что тяжелыми животами гор закрывают солнце, не позволяя птицам умчаться ввысь. Грохот раздался и дрогнули горные отроги и раздвинулись скалы открывая им великую тайну. Озаренные они устремились в поднебесье солнечного дня, или в золотую ночную звездь.
И опять был грубый разбойничий камин, и опять была гитара, чуткая к прикосновению шершавых и нежных рук. безысходно и тоскливо лилась песня. Прижавшись неподвижной шеей к подлокотнику Иван заплакал, до того скрутила его печаль их судеб. Огонь пел, длинными оранжевыми языками касаясь звуков гитары, а женские руки дерижировали, управляли огнем, музыкой и любовью. Велики и недосягаемы теперь они были для него, он как сон вспоминал только что произошедшее. Пусто стало, словно ничего и не случилось, Иван потерся плечом о её колено. Она все поняла. Брызнули искры Аррагонской хотты, загудел огонь струн и в такт, в ритм ударила кровь жизни. А кукушка израсходованным заводом сообщила им об окончившемся отрезке их счастья.
– Маша, давай поженимся, - это были первые слова сказанные ими за три часа. И они ушли в никуда. Она молчала невидимо глядя в кров забоя, в резвящихся чудищ, что устроили сатанинскую пляску, подогреваемую огнем очага. Глядя сбоку, Ивану было видно как катятся безмолвные слезинки из её глаз.
– Маша, заче ты так?
– Можно и по другому, бедный мой рыцарь, накинь простыню и пойдем к столу.
Я так не могу.
– В том-то и беда, римляне умели, а мы не можем, но мы попробуем, отпразднуем тризну по моей невинности.