Гончаров влезает в аферу
Шрифт:
– Кто - они?
– невольно вырвалось у меня. И еще подумалось: если Головин так спокойно и откровенно все рассказывает, значит, дела наши земные заканчиваются.
– Кто-то, - передразнил он.
– Ребятишечки-суперменчики. Вот Гена, сынок, и его дружки. Гену-то они знали, потому открывали сразу. Да и Кузя в фирме работал, личным охранником у Князева, он-то его и удавил. Так ведь, Кузя?
– Ага!
– заржал холоп-убийца.
– Мы его целый час мурыжили. Сперва все яйца раздавили, но терпел, молчал, сволочь. Ну тогда шнурок накинули и медленно так, с чувством, с толком, с расстановкой давить стали, обхохочешься. Генка чуть не уписался, когда у него шары натурально вылазить начали и язычина изо рта сам собой полез. Так и давили с полчаса: потянем отпустим, потянем - отпустим. Тут он плакать стал: помилуйте, все отдам, а про место не знаю. Ну - и ауфидерзейн!
– А Чио-сан?
– проникался я жутким любопытством.
– Баттерфляй? Эту мы тоже помучили, - вмешался Гена.
– Два раза по кругу пропустили, а уж потом...
– Вы что, ненормальные?
– подал наконец голос Кутя.
– Придурки, она же красивая была! Скоты-ы-ы!
– Вытащив из кармана ключ, он кое-как отомкнул наручники и, разбежавшись, бросил свою тушу на дверь.
– Ишь ты, бычок взбрыкнул, - захихикал Головин.
– Ну побалуй, побалуй пока!
– Кто убил Катерину?
– продолжал я этот странный допрос из камеры.
– И зачем?
– А что, разве она не сама?
– поинтересовался озадаченно Вотруба.
– Нет, ей проткнули сердце длинной иглой, я заметил ранку.
– Жаль. А ведь работа была ювелирная. Это я сам.
– В его голосе послышалась гордость.
Меня передернуло.
– Как же вы вот так...
– Как-как - вот так. Если бы ты, легаш паскудный, не появился в этом городе, Катька, может быть, осталась бы жива. Но тебе же, мусору поганому, больше всех надо! Считай, из-за тебя я и упокоил ее. Да там все шито-крыто, меня никто не видел. А теперь из нее отличный бульон получился.
– Я отключил кипятильник, так что суп этот самый скоро сделают из тебя. Где Лия?
– А вот сейчас и увидитесь.
Снова послышался металлический лязг, пол заходил ходуном. Ступин закричал исступленно:
– Анатолий Иванович, я-то при чем?! Меня-то отпустите, ничего я не знаю и знать не хочу.
– А ты, воробышек, извиняй, попал в дерьмо, так не чирикай. Может, случайно, но попал, и ходу назад тебе нет. Ты уж прости меня.
Пол дернулся и ушел из-под ног. Не успев даже охнуть, мы полетели вниз, в темноту преисподней, полетели, сопровождаемые визгом и лязгом металла.
Я шмякнулся плашмя, по-лягушечьи, на живот, но сознания не потерял. Лежал несколько минут, размышляя, что же произошло и целы ли кости. В том, что я разбил колени и физиономию, сомневаться не приходилось: кровь так и хлестала из носа, частью попадая на холодный бетонный или каменный пол, частью в мой желудок, когда я судорожно сглатывал. Левая рука не шевелилась - то ли сломана, то ли отшиблена. Ног я не чувствовал.
Кое-как перевернувшись на спину, я пытался унять кровь, прикрывая разбитый нос рукавом. Тьма была кромешная и тишина мертвая.
Сверху раздался скрежет отодвигаемого засова, а потом надо мной забухали шаги, и веселый головинский голос осведомился:
– Ну что, шандец котятам?
Я молчал, остальные тоже.
– Ага, Анатоль Иваныч. Откроем, посмотрим?
– Не торопись, Гена, у них оружие - мало ли что? Пусть полежат малость. Для профилактики. Если живы, застонут, а окочурились - так и хорошо. Пусть себе гниют, Лийке для запаха. Ты как, сучонка, живая еще?
– Живая.
– Слабый женский голос раздался справа от меня.
– Посмотри, живы они?
– Не знаю. Боюсь я, дядя Толя, отпустите меня.
– Отпущу, отпущу, милая, только скажи, где прадедкино "рыжовье"?
– Клянусь, не знаю.
– Опять врешь, сука! Стал бы Князь за просто так покупать эту халупу.
– Да не знаю я, искать нужно.
– Ну вот мы и поищем, а ты уж посторожи "жмуриков", подумай!
Опять наверху лязгнули запоры, и воцарилась тишина. Потом я почувствовал, что женщина приближается к нам. Первым на ее пути оказался я. Ощупав мою грудь и плечи, она вляпалась в теплую еще кровь и вскрикнула, когда я сжал ее руку.
– Помоги сесть, - прошептал я, стараясь опереться на действующую правую руку.
Помощи от нее было как от мухи - сама едва держалась на ногах, в полуобморочном состоянии напрягая последние силенки. Тем не менее нам сообща удалось привалить меня спиной к чему-то твердому, похожему на несущую опору.
Правой рукой доставать из левого кармана зажигалку - дело сложное. Но в конце концов справился. Тонкий язычок горящего газа отпугнул темноту. В двух метрах от меня лежали вповалку, в луже крови, Ступин и освободившийся от наручников Кутя. Причем Ступин расположился на откинувшемся навзничь парне. Я кивнул в их сторону, и женщина меня поняла - опустилась перед ними на колени. Взяв Кутину руку, она пыталась прощупать пульс, хотя этого можно было не делать. Увеличив пламя, я увидел его открытые глаза, смотревшие бездумно и мертво. Падал он спиной вниз и о каменный пол грохнулся затылком. А уже сверху на него свалился Ступин. И, по-видимому, остался жив. По крайней мере, веки его чуть подрагивали.
Я глянул по сторонам, осматривая нашу тюрьму. Летели мы метров с четырех, примерно столько было до потолка-перевертыша. По площади ловушка соответствовала комнате наверху, только посередине здесь высились два быка-опоры, которые и поддерживали потолок-заслонку. Механизм был предельно прост, а потому гениален - безотказно сработал через восемьдесят лет. В нерабочем положении потолок фиксировался в трех точках - на двух шарнирах посередине, что крепились на быках, и на защелке-фиксаторе. Освобождаемая от фиксатора более тяжелая половина пола тут же срывалась вниз, задирая к потолку верхней комнаты легкий край. Тот же, дойдя до определенной высоты, сбрасывал с приступка заранее заготовленный противовес, под тяжестью которого пол моментально принимал первоначальное положение.
Зажигалка раскалилась и жгла руку. Я отпустил клапан и уже в темноте спросил:
– Вы Лия?
– Да.
– Судя по голосу, пришлось ей не сладко.
– Как они?
– Я подполз ближе и снова чиркнул зажигалкой.
– Кутя умер, а Володя жив, сейчас очнется. Холодно здесь... Есть хочется.
– Вас что же, не кормят?
– Иногда кидают "Спикерс" и баночку сока.
– Долго вы здесь?
– С того воскресенья.
Я присвистнул. Если учесть, что сейчас почти среда, получается десять дней.