Гончая. Гончая против Гончей
Шрифт:
— А как у тебя, Евтимов?
— Засуха! — отвечаю меланхолично.
— Значит, ничего?
— Лучше ничего, чем никогда! — по-старинке острю я.
— Так-так, — резко говорит Шеф, — надо и мне выйти на пенсию, чтобы овладеть твоим детским чувством юмора! Одним словом, Гончая лает, а караван идет.
— Караван не идет молча… мы беседуем подробно и обстоятельно с подследственным Илиевым. Он рассказывает мне то же, что рассказал и лейтенанту Ташеву. Теперь я узнал, что он испытывает известную долю ненависти к человеческой доброте.
— Он прав, — Шеф хрустит пальцами. — С некоторых пор я тоже испытываю такую ненависть.
Я жду, чтобы Божидар угостил меня
Легкость, с которой я установил все эти совпадения, заставляет меня не торопиться с догадками. Мне трудно представить мотивы, по которым этот интеллигентный, уравновешенный и прагматичный человек мог бы убить так жестоко Бабаколева. Наверное, Панайотова и Бабаколева связывала какая-то тайна, но какой бы страшной она ни была, вряд ли она могла стать поводом для столь грубого физического насилия. Главный эксперт ассоциации — душевный инвалид, сухарь, как я, законченный технократ, такие люди лишены чувств, они неспособны испытывать примитивную ненависть, на каждое действие отвечают противодействием, а не эмоциями. Факты подозрительно подходили один к другому, как ключ к замочной скважине, но этот ключ ничего не открывал. Интуитивно я чувствовал, что истина все еще спрятана в сейфе моего незнания, а разделенное незнание Шеф ненавидит всеми фибрами своей души. Уставившись в угол кабинета, он сейчас размышляет.
— Что-то очень уж долго вы беседуете с Илиевым, — наконец говорит он.
— Я пенсионер, Божидар, а пенсионеры любят поболтать… стоят по очередям и чешут себе языки!
— Я вызвал тебя, Евтимов, по другому поводу, — Шеф надевает очки, лицо его приобретает серьезное выражение. — Бабаколеву пришла в шоферское общежитие повестка из нашего управления. Людям там показалось странным, что хм… убитый получил повестку, и они передали ее в милицию. Сегодня утром она пришла ко мне. Не знаю, покажется ли это тебе важным, поможет ли расследованию… все же проверь, в чем дело, — из-за каждого куста может выскочить заяц!
Я сыт по горло охотничье-рыбацкими шутками Шефа, но на сей раз настолько взволнован, что не могу этого скрыть. Поспешно закуриваю, нервно затягиваюсь. Беру желтоватый листок со стола Шефа и бережно прячу, словно любовное письмо, в мой потертый бумажник. Мысль, что Бабаколев замешан в какой-нибудь низкопробной истории кажется мне абсурдной. Я знаю преступный мир: войти в него легко, как в море, но выйти ужасно трудно, особенно если попадешь в мертвое волнение, Божидар весело улыбается: ему нравится создавать мне трудности, мог замешательство доставляет ему наслаждение.
— Поедешь в воскресенье к медведям? — спрашивает
— Нет, в воскресенье у нас гости.
— Ты и гости? — морщится Шеф. — Это все равно, что к моему фикусу гости.
— Вера нашла себе друга, — поясняю я и невольно вздыхаю. — Вряд ли он горит желанием прийти к твоему фикусу.
Божидар мгновенно чувствует, что переборщил, лицо его сереет — уже много лет каждую мою неприятность он воспринимает, как упрек себе. То, что мне так упорно не везет, подрывает нашу старую дружбу: лишь равные могут быть по-настоящему доброжелательны один к другому. Теперь он закуривает, так как чувствует себя несправедливо обвиненным, уличенным в чем-то некрасивом, чего он не делал. Единственная благородная черта, сохранившаяся в его характере, — это то, что он никогда не позволяет себе выказывать мне свое сочувствие.
— Если ты свободен в субботу, приглашаю тебя на рыбалку!
— Неплохо будет прогуляться у реки, — отзываюсь благосклонно. — Ведь из каждого омута может выскочить заяц, не правда ли?
Мы знакомы много лет. Костов — знающий и опытный следователь, но всегда работал в другом отделе. Это — крупный рыхлый мужчина с густыми бакенбардами, обрамляющими его лицо, подобно мрачному сиянию. У него высокий упрямый лоб, глаза всегда улыбаются, но в них сквозит не столько насмешка, сколько накопленный с годами скептицизм.
Костов не верит никому и ничему. Он не доверяет и мне — просто мой Шеф позвонил его Шефу и он должен меня принять и держаться по возможности любезно. В нашем ремесле отчуждение — скрытая форма взаимности. Постоянное соприкосновение с низменными человеческими страстями, с подлостью и ложью сделало его неосознанным святым. Мне хорошо известно, что святые — опасные люди: в борьбе с пороками они духовно опустошаются, их каноническая вера превращается в недоверие, внутренняя чистота — в насилие, боль — в обман. Костов моложе меня лет на десять, но в нашей профессии это уже стариковский возраст. Он сидит спокойно за своим письменным столом, его тяжелые руки крестьянина лежат на столешнице. Оглядываюсь вокруг без любопытства, с сочувствием, но от этой взаимности мы не ощущаем ни легкости общения, ни человеческой близости. Просто мой Шеф позвонил его Шефу…
Кабинет Костова мне настолько знаком, будто я работал в нем много лет. Сейф с названием фирмы, выполненным старославянской вязью, умывальник с пожелтевшим, испещренным трещинами зеркалом, расхлябанная вешалка с военной формой, потертый диван, на котором я имею неудовольствие сейчас сидеть, этажерка с юридической литературой и обязательным учебником криминалистики Вакарелского и, наконец, окно с окрашенной в белый цвет решеткой. В отличие от моего окна, его выходит прямо на глухую стену — серую и скучную, местами с облупившейся штукатуркой.
— Чем могу быть вам полезен? — спрашивает недружелюбно Костов.
— Два года назад я вышел на пенсию, — тон мой почему-то извиняющийся. — Дома мне было хорошо, я занимался внучкой, смотрел телевизор, но вы ведь знаете — старая слава делает нас неразумными.
— Слава? — горько восклицает Костов. — Не смешите меня, полковник Евтимов!
Вот проблема, о которой я не задумывался. Наша стихия — анонимность, мы живем в полной неизвестности, как кроты во мраке своих мыслей. Люди хотят, чтобы личность и ее интересы находились под защитой закона, но к нашей профессии испытывают лишь нездоровое любопытство, к которому примешиваются ощущение своей зависимости, презрение и страх. В кабинете Костова не курят, это легко определить по чистоте воздуха и едва уловимому запаху мастики.