Гончая. Гончая против Гончей
Шрифт:
Пешка беспомощно глядит на меня, он надеется на мою опытность и жаждет мне помочь.
— Встречался ли Бабаколев когда-нибудь еще с этим человеком из высшего эшелона?
— В моем присутствии только еще один раз, гражданин Евтимов, Христо держал меня на расстоянии… Это было в ноябре прошлого года, тогда они виделись перед японским отелем, и потом этот шишка укатил на своем «пежо».
— На «пежо-504»? — Я чувствую, как внутри у меня все холодеет.
— Да, точно… голубого цвета! — восклицает Пешка, радуясь, что помог мне и особенно себе, и с наслаждением затягивается.
— Как
— Приличный человек около шестидесяти лет, симпатичный, элегантный, волосы с проседью, как у вас, высок и сухощав.
— Может, это и был я, а, Илиев?
— Вы опять шутите, гражданин следователь, — доверчиво смеется Пешка. — Вы меня извините, но ваша элегантность немножко поизносилась… тот шишка был одет в шмотки из валютного магазина, словом — крупная рыба.
«Пешка тоже принимает меня за мелкую рыбешку, — довольно думаю я, — это хорошо!» Я обожаю, когда меня недооценивают, чужое презрение вселяет в меня бодрость и оптимизм; преувеличенное внимание к моей личности подавляет меня, умаляет в собственных глазах, мешает думать. Наверное, сопротивление, которое оказывает человеку жизнь, создало у него внутреннюю потребность приручать, а Пешка — умное и опасное животное.
— Что же было потом? — равнодушно спрашиваю я.
— Потом тот человек укатил на «волге», а Христо вернулся к грузовику, влез в кабину, оперся на баранку и минут десять молчал, как испорченный телевизор.
— Выглядел ли он испуганным?
— Я бы не сказал, гражданин Евтимов, Христо трудно было испугать… он показался мне скорее измученным и расстроенным. Он молчал так долго, что мне уже стало не по себе. Докурив сигарету, он, наконец, произнес: «Пусть будет что будет, Пешка, не могу я и все! Отказал я ему и мне сразу полегчало!»
— Вы уверены, что он сказал именно это?
— Подписываюсь обеими руками, гражданин следователь!
Чувствую, как меня охватывает меланхолия, ощущение вины постепенно овладевает всем моим существом. Двадцать второго января, разговаривая со мной у нас дома, Бабаколев упомянул о некоей «грязной истории», которая не давала ему покоя, мешала жить. Наверное, тот «шишка» хотел, чтобы Христо совершил что-то мерзостное, и после встречи со мной Христо решил ему отказать. По словам Пешки, ему полегчало; он испытал душевное очищение, но «шишка», наоборот, закручинился, потому что его таинственные намерения провалились. И тогда…
— Мы посидели так, в унылом молчании, — донесся до меня ясный, бодрый голос Пешки, — а потом Христо дал газ, привез меня на остановку трамвая и отрубил: «Проваливай, Пешка, сегодня вечером нет у меня настроения идти в ресторан… увидимся завтра!» Я был здорово разочарован, гражданин Евтимов, больше всего на свете ненавижу, когда откладывается какое-нибудь удовольствие! Послал я его подальше и пешком добрался до корчмы «Кошары». Опрокинул там в одиночестве три рюмки ракии, четвертую я уже принял за дружка и разговорился с ним — ну, стал болтать сам с собой. Стало уже где-то половина седьмого, я знал, что Пепа-Подстилочка работает в ночную смену… чем можно было занять себя в холодную погоду вечером? Пошли-ка, Пешка, сказал я себе, в кино, ты уже смотрел фильм о полицейском
Он гасит окурок в нашей общей стеклянной пепельнице, поддергивает штанины и улыбается мне — доверчиво и выжидательно. Он уверен, что сейчас я скажу: «А ведь сеанс, Илиев, был с семи до девяти, а вы сказали, что с восьми до десяти, не так ли? Как это вы с вашей потрясающей памятью не запомнили такую мелочь?» Но этого не будет: я, слава богу, тоже тертый калач! Сделав фатальную ошибку — спутав время сеанса, он не повторит ее — не станет отрицать очевидное, а примется водить меня за нос, в моем же возрасте всякое заблуждение опасно.
— Помимо пассажира черной «волги», встречался Бабаколев с кем-либо, кто произвел на вас впечатление?
Пешка глубоко задумывается, затем вдруг радостно улыбается, словно открыл новый закон квантовой механики.
— Этой осенью — кажется, в октябре — он два раза водил меня в бар «Кристалл», и туда приходила одна кошечка, но не из уличных! Я так и не понял, где он ее закадрил, но девочка была высший класс — ухоженная, элегантная, надушенная духами «Диор», из тех кошечек, что сладко так мурлычат, пока однажды не выпустят когти и не царапнут тебя через всю физиономию. Они уходили на соседний столик и выпивали по бокалу кампари. Платил Христо, а кошечка все приглашала его в гости.
— Как выглядела «кошечка»?
— Высокая, худенькая, нежная, как тростинка…
— Какие у нее глаза?
— Большие, твердые и пышные.
— Я спрашиваю вас с глазах, Илиев, — обрываю я его, — о глазах, которые называют зеркалом души!
— Голубые, — мгновенно поправляется Пешка, — очень красивые и удивленные. Знаете, гражданин следователь, есть такие люди — глаза у них всегда удивленные, будто на что они ни посмотрят, все их изумляет.
— Что-нибудь в их отношениях произвело на вас впечатление?
— Девочка приглашала Христо в гости, но делала это как бы свысока, а потом всегда уходила. По-моему, он здорово в нее втюрился.
— Вы, Илиев, большой психолог — как вы поняли, что Бабаколев влюблен?
— Да это же видно, гражданин Евтимов: влюбленный всегда глупеет! А Христо совсем сдурел — втюрился в девочку из высшего эшелона!
Пешка с рассеянным видом вертит в руках спичечный коробок, показывая, что ему ужасно скучно или что он уже проголодался. Испытываю неприятное чувство, что сегодняшний допрос ему понравился, что я дал ему возможность «выложить» именно то, что он надумал в тишине своей камеры.
— Скажите, Илиев, — спрашиваю холодно, — почему вы убили Бабаколева?
Выражение изумления облагораживает черты его лица, их портит лишь рот, разинутый, как у рыбы, вытащенной на сушу. В этот миг его не интересует моя поизносившаяся элегантность, он чувствует, что его приперли к стенке, и не знает, как реагировать.
— Опять двадцать пять… зачем мне было его убивать, гражданин следователь, ведь он был такой хороший человек?!
Эти два слова — «хороший человек» — начинают резонировать в моем пенсионерском мозгу, и я решаю их записать на листе бумаги.