Гончая. Гончая против Гончей
Шрифт:
Оставшись один, я уже без угрызений совести закурил очередную сигарету. День был солнечным, но глухая стена напротив застила, нависая над зарешеченным окном. На серой штукатурке темнело сырое пятно, напоминавшее по форме крылатого коня. Пегас за решеткой — эта случайная метафора показалась мне знаменательной, и я уверовал в то, что на меня снизойдет вдохновение.
Из тридцати страниц, которые я прочитал с трепетом скупца, я узнал и много, и мало. В июле тысяча девятьсот восемьдесят первого года Карагьозов и Панайотов встретились с представителем фирмы «Мюллер и сын» и дали ему ужин в ресторане отеля «Нью-Отани». Около десяти вечера Бабаколев зашел в мужской туалет, что близ чайной, и, уже моя руки, вдруг увидел в соседнем зеркале (он подчеркнул этот
На вопрос, почему он не сообщил в милицию, Бабаколев ответил, что он поделился увиденным со своим непосредственным начальником Панайотовым, но тот ему не поверил. «Я побоялся, что следственные органы тоже обвинят меня во лжи. Карагьозов был мстительным человеком и большим начальником, и это означало, что я потеряю работу». На очной ставке Карагьозов держался дерзко, даже нагло. «Вы кому будете верить, — грубо заявил он, — мне или этому ничтожеству, недавно выпущенному из тюрьмы?» Он полностью отверг обвинение Бабаколева. Главным аргументом его самообороны было утверждение, что шоферы ждали своих шефов в машинах и если бы кому-либо из них приспичило в уборную, он не стал бы искать ее по всему отелю, а сходил бы в туалет на первом этаже. Костов согласился с этим возражением, но в то же время нашел и убедительное объяснение поведения Христо. «Абсолютно нормально, — сказал он, — что двадцатилетнему парню с таким социальным положением и характером мышления, как у Бабаколева, редко имевшему возможность бывать в фешенебельных местах, захотелось пойти именно туда, где, как он знал, находился его начальник».
Так единственная на первый взгляд трещина в показаниях Бабаколева была заполнена, но Костов не обратил внимания на интересный факт. Откуда Бабаколеву было точно известно название фирмы «Мюллер и сын»? Во-первых, — рассуждал я, — начальники не имеют обыкновения рассказывать своим шоферам, куда и зачем они едут; для обслуживающего персонала клиенты ассоциации анонимны. Во-вторых, Христо принимал участие в десятках подобных встреч, и в голове у него должен был царить полный хаос, разве что только он вел специальный дневник. В-третьих, если бы он и услышал что-нибудь из разговора в машине, с тех пор прошло семь лет, а память у него далеко не такая феноменальная, как у Пешки. Нелогичная фраза, сказанная мною Костову, о том, что можно полностью верить Христо, но не его добровольным показаниям, сейчас приобретала смысл.
Я внимательно, почти нежно закрыл тонкую папку, но вдруг почувствовал себя грязным — пришлось подойти к умывальнику и вымыть руки. Потом принялся мерить шагами кабинет: пять шагов от двери до окна, пять обратно. Перед моими глазами встал, как живой, Бабаколев — прямые каштановые волосы, по-детски любопытные глаза, волевой подбородок, добродушная неуклюжесть страшно сильного человека, который больше всего боится причинить кому-нибудь боль. Мне приходилось слышать, что слоны — эти могучие и неповоротливые животные — заметив упавшего ребенка, обходят его так внимательно, что никогда не причиняют ему вреда. У меня болели одновременно и язва, и тот невидимый орган, который мы выспренно именуем душой. Чувство вины все больше росло — это было и необъяснимо, и реально, как в дурном сне. «Грязная история», о которой намекал Христо, витала в воздухе, как запах, я чуял ее носом, не в силах пока проникнуть в нее умом. Но теперь, прочтя эти тридцать страниц бледного текста, напечатанного на машинке с изношенной лентой, я уже понимал смысл слов, сказанных Бабаколевым Пешке после встречи с элегантным мужчиной из черной «волги»: «Пусть будет, что будет… Отказал я ему и мне сразу полегчало!»
Кто-то, используя невероятную доброту Христо, оказывал на него давление, требуя, чтобы он совершил нечто незаконное и непочтенное. Христо отказал, и в тот же день был убит. «Наверное, именно здесь кроется разгадка, — подумал я нерадостно. — Нюхай, Евтимов, бери свежий след, а то потом может пойти дождь и смоет его навсегда!» На сегодня мне еще оставалось позвонить троим — заядлым любителям бриджа…
Пять шагов до двери, пять до окна… Остановившись у окна, я распахнул его, чтобы проветрить кабинет Костова. Внезапно я почувствовал себя зверем в клетке и, схватившись за холодные железные прутья решетки, яростно ее затряс.
По сравнению с просторной гостиной Панайотова мой кабинет выглядит бедным и жалким. Нет у меня и виски — эта янтарная жидкость запрещена в нашем учреждении, в то же время нельзя рассчитывать и на настоящий чай — в нашем буфете он отдает аптекой, поэтому я принес из дому термос с крепким кофе, сваренным Марией. Налив кофе в две чашки, я пододвигаю одну Панайотову. Делаю это не торопясь, давая ему возможность осмотреться. Он все еще держит в руке повестку, как вещественное доказательство нанесенного ему оскорбления, лицо его холодно и сурово — мне уже знакома эта маска античного воина перед сражением.
— Не понимаю, полковник Евтимов… — Голос его сдержан и холоден.
— Я тоже, товарищ Панайотов, поэтому и вызвал вас к себе. Пейте кофе, а то остынет.
— Это уже третья чашка кофе за сегодня, — говорит он со вздохом.
Серый костюм сидит на нем безупречно, под ним белоснежная сорочка, галстук в полоску заколот дорогой булавкой. Передо мной классический образчик чиновника, созданный ужасающей системой, так превосходно описанной в недавно вышедшем романе Александра Бека «Новое назначение».
— А для меня первая, — отзываюсь любезно. Закурив, я делаю глоток кофе. Мы оба долго молчим, это молчание в какой-то мере дружелюбно. Я опасаюсь, что Панайотов попытается меня запугать и таким образом еще больше все запутает, но он этого не делает — положив ногу на ногу, он смотрит на меня умным взглядом из-за стекол модных очков. Наконец, я включаю магнитофон и нажимаю на кнопку звонка. В дверях появляется старшина, козыряет мне, вслед за тем в кабинет входит Пешка. С первого взгляда видно, что он выспался сном праведника, хорошо позавтракал… улыбка у него смущенно-льстивая.
— Илиев, — строго спрашиваю я, — вы знаете этого человека?
Неизвестно почему, мне хочется, чтобы он ответил отрицательно. Пешка подходит к ошеломленному Панайотову, вглядывается в его лицо, потом переводит восхищенный взгляд на меня.
— Это тот мужчина из черной «волги»! — отчеканивает он.
— Вы уверены в этом, Илиев?
— Вполне, гражданин следователь, я узнал бы его даже во сне.
— Не сомневаюсь в вашей памяти на лица… Сможете ли подтвердить сказанное сейчас вами перед судом?
— Да, окончательно и бесповоротно!
— Вы свободны! — говорю с неприязнью и снова нажимаю на кнопку звонка.
Пешка угодливо мне кланяется — хочет показать, что сожалеет, что наша встреча сегодня была столь краткой, что сейчас в камере ему будет одиноко и скучно — он уже измерил ее по пядям я знает физические размеры своей несвободы. Но в какой-то миг мне кажется, что в глазах у него вспыхивает огонек иронии и фанатической жестокости, однако он тут же оборачивается и быстро выходит.