Гонг торговца фарфором
Шрифт:
Ночью мы выкопали рацию, в последний раз я работала здесь, наверху. Через несколько дней я выйду в эфир уже на новом месте. Мы решили продолжать работу без долгого перерыва. Шла война, и мы обязаны были пойти на риск, несмотря на возможные последствия предательства Мееле. Ведь и то уже было равносильно чуду, что при столь частых выходах в эфир наш передатчик еще не был запеленгован! С этой точки зрения перемена места была нам даже удобна.
Сид поехал вперед. Я осталась еще на одну ночь, чтобы на следующий день, когда дом будет пуст, поговорить с Мееле.
Она
— Где дети, где моя Тина?
До сих пор мы и виду не подавали, что знаем о ее намерениях.
— Дети в надежном месте, — сказала я.
Мееле, не понимая, смотрела на меня.
— Что это значит?
Я ответила медленно и членораздельно:
— Они там, где ты не сможешь добраться до Тины, даже если со мной что-то случится. Мы уезжаем из этого дома. А теперь иди, делай, что ты хотела, ты знаешь, за себя я не боюсь.
У Мееле подкосились ноги.
Придя в себя, она долго плакала, потом стала твердить как малый ребенок:
— Я же ничего не хотела делать, я ничего не хотела делать.
— Что теперь будет с тобою, Мееле?
— Мне все равно.
— Сколько у тебя денег? Я могу дать тебе на полгода жизни.
— У тебя нет таких денег.
— Есть, я продала брошку.
— Которую твой отец подарил ей, когда ты родилась? Как ты могла, это же был наш неприкосновенный запас. Я ни за что не возьму этих денег.
Мееле отнекивалась, пока я окончательно не разозлилась.
— А можно, можно мне проводить тебя? — спросила она, снова начиная всхлипывать.
— Не имеет смысла, только взвалишь на себя лишнюю тяжесть.
— Исполни мою последнюю просьбу.
Мы вместе пошли на станцию. Мееле тихонько плакала. Она не осмелилась спросить, какой наш новый адрес и насовсем ли мы уезжаем, она знала: мы прощаемся навсегда.
В последнюю минуту перед отходом поезда Мееле сунула мне кулечек с печеньем, которое она испекла.
— Ты всегда его любила… передай привет Франку, обними мою Тиночку… и что я еще хотела спросить… у нее боли в желудке прошли? А лучше ты своди ее к врачу, а то может… может…
Поезд тронулся, она бежала рядом с вагоном, громко плача, шевелила губами, но разобрать уже ничего было нельзя.
Перевод Е. Вильмонт.
В БОЛЬНИЦЕ
Повесть
IN DER KLINIK
Berlin, 1969.
Редактор А. Гугнин
Она стоит под дождем, идущим уже вперемежку со снегом, у бокового входа в большое красное здание.
«Посторонним вход воспрещен!»
Она не посторонняя, но очень много дала бы, чтобы быть здесь посторонней.
Марианна медлит, ей хочется взять с собой что-нибудь отсюда, с улицы. Куст у бокового входа по-ноябрьски гол. В луже лежит розовый камешек. Она нагибается за ним, рукой вытирает его шершавую поверхность и кладет в карман.
Она стоит в вестибюле, с опаской поглядывая на ведущие вверх ступени. Это ощущение ей хорошо знакомо.
Мне уже не придется больше бояться лестниц, если только я выйду отсюда.
Если!
Марианна медленно поднимается наверх и останавливается на первой лестничной площадке у окна. При виде скатывающихся по стеклу дождевых капелек ее с новой силой охватывает боль разлуки с ребенком.
С близкими она простилась дома, не желая, чтобы родители провожали ее на вокзал. Мать тут же занялась генеральной уборкой. Прикрыв косынкой седые волосы, она стояла, опираясь на щетку, перед свернутым в трубку ковром и только сказала:
«Удачи тебе, и возвращайся к рождеству».
Отец гладил Марианне щеки и никак не мог расстаться с ней. Она же больше походила на мать: когда душевные переживания доставляли совсем уж нестерпимую боль, ее последним прибежищем была внешняя занятость, повседневные заботы. Потому она почти холодно простилась со своей маленькой дочуркой. Она намеревалась не оборачиваясь сесть в машину, которая должна была доставить ее на вокзал, но это ей не удалось. Ведь в эту минуту они, наверное, подошли к окну и смотрели ей вслед.
На подоконнике стояла на коленях малютка, и Марианне казалось, что стекающие по стеклу капли бегут по щекам ребенка. Однако большие светлые глаза девочки были широко раскрыты, и она кивала матери, не двигая при этом поднятой вверх ручонкой, шевелились только пальчики, открывая и закрывая крохотную ладонь.
Марианна гонит от себя эти мысли, с трудом поднимаясь по больничной лестнице. У нее влажный лоб, она останавливается, ищет носовой платок, обнаруживает использованный железнодорожный билет и улыбается…
Когда Марианна уезжала, на перроне вокзала скопилось множество людей. Сначала через узкий проход выпускали пассажиров прибывшего поезда. Марианна стояла в толпе ожидающих. Брата она увидела только тогда, когда он взял ее за руку.
«Все еще растешь», — сказала она.
«Метр девяносто… Освободился, хотел повидать родителей. Можно будет тебя проведать?»
Она покачала головой.
«Туда нельзя никому, Дитер. Хорошо, что ты пришел, мать и отец…» — она оборвала на полуслове.
Он оставался до отхода поезда, рассказывал о том, как он изучает физику в Берлине, хвалил одного профессора, ругал другого, поцеловал ее на прощание и сказал:
«Ни пуха тебе, ни пера, дорогая!»
Поезд был переполнен. Солдаты, получившие увольнение на выходные дни, стояли в проходах, оживленно переговаривались и потягивали пиво из бутылок. Молодой человек в клетчатой куртке, которому она предъявила свое удостоверение инвалида, освободил ей место и озадаченно на нее смотрел: девушка с прекрасным цветом лица, карие лучистые глаза, хорошо сложена, без обручального кольца. Он продолжал внимательно ее разглядывать.