Гони свой поезд, мальчик! (сборник)
Шрифт:
Брест, его вокзал со шпилем, его офицеры-пограничники на перроне, его паутина рельсов, его пакгаузы, его международные поезда, его примыкающие к станции улицы с пирамидальными тополями — все вдруг оказалось позади. И та героическая цитадель, та Брестская крепость, на плацу которой каждый из брестских мальчишек не раз стоял и, словно бы вновь и вновь обороняя цитадель, становился добровольным защитником прославленной цитадели, — та крепость осталась тоже позади. Но помнились, помнились те вечные уроки мужества на плацу крепости!
Тепловоз выбрал стальную колею и устремился меж малахитовых, июньских еще, полей, меж березовых рощ, меж похожих на осколки большого стекла озер.
— Зеленый! — радостно объявил Станик.
— Зеленый! — сразу же подхватил Кулижонок и поглядел на скоростемер, отмечая, как наращивает поезд скорость.
Знал Станик, что скоростемер не только показывает, какова скорость поезда сейчас, но и одновременно записывает на специальной ленте, с какой скоростью шел поезд. Уже потом, если приходится разбираться в ошибках машиниста, эта лента будет свидетельствовать, превышал или не превышал машинист скорость поезда.
Но должно все быть без ошибок! Вот листы со схемой движения перед ним, перед Стаником, вот ясно указано, что можно набирать сто километров в час и так очень долго мчаться, очень долго.
— Зеленый! — бодро воскликнул Станик. — Скорость сто километров.
Машинист повторил эти слова и, едва по правую сторону показалось маленькое серое зданьице маленькой станции, высунулся, опустив раму окна, наружу, давая понять дежурному по станции, что они со Стаником не дремлют.
«А теперь я!» — подсказал себе Станик, когда такое же кирпичное здание оказалось вскоре слева от тепловозами тоже выглянул в окошко и кивнул дежурному.
Пропал из виду полустанок, зеленый огонь поманил в быстро набегающую даль, и вот уже помчался навстречу, как будто прямо в лоб и все же мимо, по соседнему пути, пассажирский поезд с мелькнувшей сплошной линией белых занавесок.
Как только пронесся стремительный встречный поезд, Кулижонок некоторое мгновение смотрел из своей кабины вслед унесшемуся поезду, а Станик, сняв трубку рации, нажал кнопку и произнес:
— Пассажирский нечетный! К вам нет замечаний. У вас сигнальные огни горят. Удачного пути!
И в ответ из динамика тотчас послышалось:
— У вас без замечаний тоже. Сигналы горят. Счастливого пути!
И хотя не новой была для Станика подобная перекличка, а все-таки необычайно приятно сознавать, что машинисты помогают друг другу, машинисты разных поездов следят друг за другом. Какая, казалось бы, могла быть помощь от машиниста пронесшегося поезда? Ведь следят за приборами каждый в своей кабине, ведь корректируют путь поезда по селектору, ведь дежурные на полустанках и поездные сторожа сигналят флажками. А все же бывает и так, что лишь машинист машинисту может помочь. Допустим, окажется прижатой к колесу тормозная колодка, хотя и опущены автотормоза; роем летят от трения искры, изнашиваются при этом и колесо и колодка — и все это может заметить машинист встречного состава и предупредить в самую первую минуту.
— Желтый, Борис Куприянович, желтый! — излишне громко предупредил Станик.
— Желтый! — спокойно ответил машинист, который, конечно же, заметил огонь семафора и на линии, и у себя в кабине, на приборной доске, но все-таки вслух повторил, какой огонь впереди.
А желтый — это предупреждение, что на соседнем участке путь занят и что ехать надо медленнее.
Тут же, едва проехали желтый семафор, в кабине раздался резкий свисток, и Борис Куприянович нажал на «рукоятку бдительности», Следят, следят за ходом поезда автоматы, вот и свисток предупреждает машиниста, и если бы Борис Куприянович в течение семи секунд после свистка не нажал на «рукоятку бдительности», то все равно сработал бы автостоп, даже пускай и не грозила бы опасность поезду.
Узенькие вдали рельсы, чудилось, врезаются вдруг треугольником в еловый лесок. Но когда поезд приближался к этому леску и будил громыханием окрестности, оказывалось, что не так уж близко от железнодорожного полотна растут приземистые, пышные, седоватые от младых хвойных лапок елки. Да еще отделяли этот лесок от полотна цветные ручьи одуванчиков, фиолетовой черноголовки, багряного сабельника.
И вдруг выходила из ельника ярко одетая и тоже похожая на большой одуванчик девочка, прикладывала в ужасе ладони к ушам. А затем, должно быть, махала напутственно рукой, но перед нею уже проносились товарные скучные, однообразные вагоны.
А потом и другие девочки, то со снопом длинностебельных цветов, то с чешуйчатым лукошком первой земляники, появлялись из чащи, из рощи, из кустов. Наверное, они тоже глядели вслед громыхающему составу, еще не зная о том, что через каких-нибудь десять лет и сами станут хозяйками железных дорог и уже с желтыми флажками провожать будут такие же стремительные поезда.
Станик все подмечал из кабины: и какую-нибудь каменную будку сургучового цвета, и какой-нибудь вагончик, навечно превратившийся в жилье, и ремонтников в оранжевых жилетах, и виадук, по которому одиноко пробирался дядька с какой-то длинной серебристой трубочкой на плече, напоминающей спортивный шест, и, высоко в небе, параллельный железной дороге след реактивного самолета. И если все, что схватывал он взглядом по пути, тут же уносилось прочь, то белая колея, оставленная реактивным самолетом, очень долго красовалась на синем небосводе.
Из сетчатого, в оспинах, динамика то и дело слышались голоса по селектору, то мужской голос, то женский. И хорошо было сознавать, что вот мы с Кулижонком в пути, а за нами следят на всех полустанках, бег нашего локомотива подчинен строгому графику, и потому мы всегда словно бы на виду, на виду.
Наверное, должна была дорога развеселить Кулижонка, заставить его позабыть о тех напрасных словах, сказанных им, Стаником, и показавшихся Кулижонку вызывающими. И Станик, то отправляясь в обе секции локомотива, в машинное отделение, то возвращаясь в кабину, успевал цепко взглянуть на машиниста, желая удостовериться, повеселел ли тот. Да разве отгадаешь по замкнутому лицу машиниста? И что за обида — какие-то необдуманные слова какого-то пома?
Но, значит, по-особенному относился Кулижонок к своей работе, щепетильно оберегал честь своей профессии, коль так прочно обиделся на того, кто, должно быть, еще не совсем оценил высокое предназначение машиниста.
И Станик не знал, как ему теперь загладить свою вину.
«Да ведь рейс впереди!» — сказал он себе с таким воодушевлением, с каким говорят: еще вся жизнь впереди. И это значило, что машинист мог убедиться еще, какой надежный пом рядом с ним.
Ехали, как всегда от Бреста, на восток. И Борис Куприянович то выуживал из нагрудного кармана крупные часы на кожаном кофейном ремешке с петлею, то вновь посылал этот слиток в карман. А Станик каждый раз хотел внимательнее присмотреться к часам, имевшим, как ему казалось, свою историю. Кажется, Борис Куприянович из семьи путейцев, и отец его тоже водил поезда, и часы эти наверняка наследственные. Но не успевал Станик как следует разглядеть часы, отметить их потертость, их царапинки, их тусклое, быть может, стекло, как часы ускользали в нагрудный карман — и уже на целый час, пожалуй.