Гони свой поезд, мальчик! (сборник)
Шрифт:
Запасной ключик
1
Что творится с ним, Толей Зыбченковым, и отчего такая радость? Ведь никакой он пока не знаменитый слесарь, просто первокурсник профессионально-технического училища. А вот никак не побороть в себе уверенности, будто это не мастерская, а заводской цех, будто ребята в черных беретах, наклонившиеся над своими тисками, тоже незаменимые слесари. «Цех, — сказал себе Толя, — мой первый цех!»
И на мгновение Толя Зыбченков, положив на верстак железную сизоватую, почти законченную им головку молотка, оглядел с улыбкой всю эту большую слесарную мастерскую, уставленную верстаками и пахнущую уксусом. И Толе показалось, что мастер Павел Сергеевич Невидицын тоже улыбнулся.
Подбросив на ладони почти законченный молоток, Толя вновь зажал его в тиски, вновь взялся за напильники. Помнить, помнить надо, что скоро соревнования в группе, что скоро все юные слесари-инструментальщики будут крепко жать руку того, кто окажется лучшим слесарем, будут смотреть с обожанием, точно поражаясь: с нами учился парень, с нами рубил на занятиях металл, а стал первым…
Как меняемся мы! Еще в школе, год-другой назад, Толя так жаждал, чтобы его, маленького, по-спортивному ловкого, верткого, пропеченного солнцем за долгое лето, одноклассники находили самым загорелым, в этом признании и состояла вся его утеха. А теперь совсем другая, серьезная и пока недостижимая цель заставляла так опилить молоток, чтобы молоток этот выглядел красивее, точнее, законченнее других.
Но время еще есть, и надо оглаживать выпуклые формы молотка напильником, слизывать напильником микроскопическую стружку, ласковой и твердой ладонью находить неточную линию и добиваться, чтоб невзрачный кусок металла превратился в молоток. И знать, что уже на всю жизнь дружны руки со всем тем слесарным инструментом, который скупо блеснет, едва откроешь крышку плоского инструментального ящика: и с кернером, и с плоскогубцами, и с штангенциркулем, и с гаечным ключом, и с плашкодержателем, и с раздвижным воротком, и с зубилом. А напильники! Каких только нет у слесаря! И круглые, и ромбические, и грубые драчевые, и личневые, и отделочные, и бархатные, и надфили…
Толя подгонял себя неслышным возгласом: «Хорош молоточек! Настоящий молоток!» И то приближал к серым сосредоточенным глазам тускловатый, цвета рыбьей чешуи, молоток, то смахивал с разрумянившегося лица пот, то поднимал угловатые скобочки бровей кверху. Ему даже очень хотелось лизнуть металлическую отшлифованную плоскость. Все казалось прекрасным сейчас: мастерская, мастер Павел Сергеевич, еще не пожилой, но с такими глубокими морщинами на лице, и лохматые ребята, и своя начинающаяся рабочая жизнь в этом самом первом цеху…
Изредка Толя посматривал на ребят, на лучшего дружка своего Славу Шулея, нервного, горячего. Посматривал и на соседа по верстаку, высокого и сутуловатого Гришку Белобродова, у которого росли такие жесткие курчавые волосы, что берет у него то и дело съезжал на макушку. И если эти двое — Славка и Гришка — отвечали добрым и спокойным взглядом, то в глазах других ребят он вдруг ловил нетерпение. И тогда спохватывался, разглаживал скобочки бровей, вновь брался за молоток.
— Друг! — крикнул Гришка Белобродов, подступаясь к нему со своим игрушечным, невероятно уменьшившимся молотком. — Опиливаю, опиливаю… И уже не пятьсот в нем грамм, а двести. Хочу правильно опилить, а все не так. И уже такой маленький мой молоток. А у тебя всегда вон как здорово получается! Ты, наверное, знаешь какую-нибудь тайну мастерства… Знаешь ведь? Верно говорю?
— Конечно! — весело подхватил Толя и, усмехнувшись, уже всерьез посоветовал Гришке еще поработать бархатным напильником, терпеливее и точнее обрабатывать металл.
Тут он взглянул на Невидицына, словно опасаясь, что мастер, настоящий знаток слесарных тонкостей, нетерпеливо вскинет голову и с интересом посмотрит на него.
Меняя напильники, скобля и скобля ими по металлу, Толя прикидывал мысленно, успеет ли до перерыва сдать мастеру обласканный руками молоток. Еще раз оглядев отверстие для деревянной рукоятки, это овальное оконце, сердито одернул себя: «Чего спешить? Надо это оконце как следует, чтоб до минимума совпадало… Еще целый час впереди!»
И когда звонок заставил всех повалить из мастерской, Толя так и вышел в тоннель коридора с зажатой в руке серебристой головкой молотка.
Веселились, посмеивались черные береты, фланелевые пестрые рубашки навыпуск. И лишь насторожила Толю рассеянная усмешка на круглом лице Славки Шулея, какое-то непривычное для того виновато-грустное выражение. Нет, не сейчас, а позже Толя поймет, что мучает Славку, отчего таким грустным выглядит независимый Славка Шулей. Но еще целый час, едва звонок опустошит галдящий коридор, будет Толя, оглаживая да оглаживая безупречный молоток напильником, посматривать в ту сторону, где кланяется своему верстаку Славка. И догадка станет болью, и непонятная вина уже начнет беспокоить Толю. Как будто и вправду есть несправедливость в том, что Славкина мать опять слегла, а его, Толины, мать, отец еще не старые и не хворые, инженеры на «Сельмаше», и вот смогли подарить ему великолепный, лаком сверкающий мотоцикл. Все они — мать, отец, мастер Невидицын — вместе учились в этом самом училище, в ремесленном, в ту пору, когда несметные роты ремесленников заполнили заводы и помогали отцам, воевавшим на фронтах, побеждать.
Клювастый, чисто отшлифованный молоток тяжелил ладонь. Можно передать этот светлый молоток мастеру. Или лучше еще раз проверить, насколько точен был глаз и старательна рука. Но теперь, когда молоток лег на верстак, приятно помедлить, снять берет и вновь надеть, встать за узкой спиной Гришки Белобродова и напрямую сказать, отчего у Гришки получился крохотный молоток. Ну, если напрямую, то потому, что Гришка всегда на занятиях в мастерской с небрежностью брался за инструмент, за кусок металла, как будто брезгуя всем тем грубым, тяжелым, что попадалось под руку. В училище он пошел потому, что, как сам говорил, здесь легче учиться, чем в школе. И стипендия идет!
Вспоминая всё прежнее, все Гришкины прогулы, Толя косил осторожным глазом на Гришку.
Наконец, смахнув тряпицей черную, какую-то каменноугольную пыль с верстака, он направился к Невидицыну, неся перед собою льдистый молоток, а затем настороженно следил за Невидицыным. Невидицын взял у него молоток, принялся измерять линейкой, вертеть, ощупывать, любоваться. И можно было рассмотреть глубокие, будто нарочитые, гримом подделанные морщины на лице Невидицына.
— Ты знаешь, Толя, как называется твоя работа? — спросил Невидицын. — Профессиональная работа. Вот такой инструмент мы всегда должны сдавать на «Сельмаш».
Покраснев от похвалы, Толя сразу успокоился, почувствовав, как покинуло его напряжение рабочего дня; он отдыхал, прислушиваясь к голосу мастера, к его словам. Толя заметил, что и слесарьки, которые еще не стали настоящими слесарями, обступили Невидицына, теснили, наступали на Невидицына, что-то доказывали ему, отрицали, обижались, восклицали.
2
А потом так хорошо было сидеть в столовой рядом с Невидицыным. Толя ловил себя на мысли, что вот с Невидицыным, ровесником и другом отца, ему интереснее, чем с отцом: Невидицыну он мог бы открыть многое, тайное, принадлежащее его мыслям и мечтаниям, а вот отцу — постеснялся бы. И еще ловил себя Толя на том, что с той поры, как стал учиться на слесаря-инструментальщика, как приобщился к настоящему, почетному делу взрослых рабочих, как почувствовал себя равным отцу и Невидицыну, воображением уносясь в их мальчишеские годы, в их ремесленное училище, — с той поры вдруг все его прежние одноклассники, продолжавшие ходить в девятый класс, так и остались для него пацанами. А сам он, казалось, необычно повзрослел за год, потому что в училище не только продолжался девятый класс, его обычная школа, но и другая, рабочая школа была, которая словно бы возвеличивала, делала его, Толю, старше.