Гонимые и неизгнанные
Шрифт:
Благодарю за Архипова, без вас, вероятно, он никогда бы не явился. Он теперь у нас, доволен, да и нам за один гривен не найти такого слуги, который может служить по привязанности, а не из одной корысти.
И.И. Пущину
14 февраля
Вот и опять надо оставить свою лень и написать к вам с добрым Дмитрием Ивановичем несколько строк, любезный друг Иван Иванович. Книги ваши я получил после письма ден через шесть. Теперь они уже у Петрашкевича, за исключением половины газет, которые читает Барятинский.
Паскаль у меня приходит к концу, т. е. в переписке, но ещё надо перевести две большие главы, как скоро кончу, перешлю
В понедельник после масляницы нас перепугал пожар соседнего дома, так что мы было стали выбираться. Но его затушили, кончилось одним большим сараем с сеном и мукою, который, однако, успел сгореть. Главное, я боялся, чтобы этот случай не разохотил брата бродить по улицам, ибо и он был на пожаре. Однако, слава Богу, это не обратил в привычку - и он по-старому сидит дома, а я разношу пуки стихов в Симбирск и к прочим.
13 мая
Узнал, что Лунина увезли в Нерчинск, вероятно за его бравады в письмах. Каким-то образом тут потерпели ксендз и какие-то два учителя. Якубович просится на прииски.
26 мая
Мы получили ответ из Омска. Пишет Штубендорф1, что действительно был запрос К., нет ли препятствия перевести (в письме стоит пробел, вероятно, потому, что Штубендорф позабыл фамилию Оболенского), в Туринск. Так как вас нельзя перевести в Туринск, следовательно, дело идет об Оболенском, потому что Михайло Александрович ни о ком другом их не спрашивал.
Скажите Анненкову, что деньги его будут непременно отправлены к нему завтра, я уже видел предписание к казначею, который их не задержит. Ноты ваши отданы по принадлежности. Только вы бедную Ольгу Ивановну ввели ими в страшное положение. Когда разрезали посылку и увидели ноты, то спросили у нее, давно ли она играет на фортепианах. Она так потерялась, что говорит: "Это не для меня, для моей дочери".
– "А, так ваша дочка нынче играет на фортепианах?" Бедная старуха говорит, что она от стыда не помнит, как вышла из почтамта.
Такого рода вещи лучше было бы адресовать на имя поэта. Стихи с нотами гармонируют, а ноты с Аленой Ивановной в такой дисгармонии, что хоть кому покажется странным.
Вы напрасно на меня дуетесь и не хотите писать особых писем. Во-первых, я не сочиняю к вам писем, а говорю, как на ум взбредет. Не помню порядочно, что вас могло озадачить. Помню только, что я говорил вам что-то под влиянием мысли, при которой я представил себя на вашем месте с необходимостью писать во все стороны, а совсем не в том дело, чтобы переписка с вами меня тяготила. Если бы это было так, я бы сказал об этом попроще, а не окольными дорогами.
Слава Богу, что детям выходит позволение ехать. К какому-то сословию их припишут? Вероятно, по случаю этой просьбы собирают теперь сведения о всех детях государственных преступников. Хотят, конечно, ими распорядиться. Только бы не причислили к кантористам. Чего доброго?
Наталья Дмитриевна будет вам писать после, а теперь кланяется дружески, равно и Михайло Александрович, который сейчас отправился по духовной части хлопотать за какого-то мальчика о принятии в семинарию, а я у него пишу.
Е.П. Оболенскому
29 мая 1841 года
Спешу, любезный друг
Вероятно, тебя везде будут держать сколько возможно: около Иркутска, в Красноярске; да и к нам когда попадет эта птичка, то нескоро из рук наших вырвется.
К Александру Лукичу я давно не писал, обними его за меня, когда его увидишь. Мир раздирает его теперь на части. Но Господь с людьми своими и свое строит, и свое попускает часто, очень часто непостижимое для ума.
И.И. Пущину
3 июня
Спешу воспользоваться ещё этою почтою, любезный друг Иван Иванович, чтобы уведомить вас о том, что позволение детям получено из Омска третьего дня, но губернатор не спешит посылать его, ибо оно нисколько вперед не подвинет бедных малюток. Дело вот в чем. К. пишет Лад.1: "Прошу В.П. объявить детям о позволении им выехать к родным, причислив их к податному состоянию. Но как вы, вероятно, затруднитесь отпустить их бабушке, о которой мне ничего не дано знать, то извещаю вас, что я вошел об этом в сношение с графом Бенкендорфом". Видите ли, что я прав. Я писал вам и советовал Марье Петровне самой о себе хлопотать. Дети безгласны, а ей следовало подать самой голос. Если она не написала еще, то нехудо ей обратиться как можно скорее с просьбою. К. может ускорить дело, а иначе оно может ещё протянуться месяца два-три.
Если до вас не дошли ещё слухи о прошениях, то скажу вам, что из нашей губернии 10 поляков совсем прощены. В Тобольске Шредуч, Ерновский и Звонковский. У вас никого. Петрашкевичу с компаниею позволено вступить по Сибири в службу. И многим русским чиновникам, которые были здесь не по политическим делам, позволено возвратиться. В том числе 80-летнему грузинскому священнику, который так слаб, что вряд ли доедет.
16 июня
Вы, я думаю, получили уже неделю тому назад официальное уведомление о детях (Ивашева.
– Авт.), и Анненков о своем причислении к губернскому совету.
Петрашкевич определился в приказ, обрил уже усы и, кажется, будет получать 300 р. жалованья, покуда не более. Об Оболенском ещё ничего нет. Ожидаем другой месяц генерала Фалькенберга. Авось либо объяснит что-нибудь о Лунине, о котором мог узнать не только сам по себе, но и от Руперта1, который недавно проехал из Москвы в Иркутск.
Мы опять на новой квартире - недалеко от Сыромятникова дома. Большой дом, 8 комнат, и совершенно на две половины живем: мы с Алексеем и Пугачевчихой, которая переменилась, Барятинский - с двумя стариками. Комнаты у нас славные, а цена та же - 200 р. в год, так что можно бы принять вас или Оболенского в случае проезда, если бы брат не стал досаждать "доставлением куда следует".