Гора Орлиная
Шрифт:
— Когда я теперь с этим делом управлюсь?
…Плетнев никогда не спешил открыться перед людьми. Откровенным он бывал лишь с теми, на кого хотел влиять. Обычно сдержанный, Плетнев с такими людьми становился более свободен, прям и даже резок, не оставляя обычного в таких случаях тона превосходства. Говорил он тогда не спеша, зная, что его будут слушать, спокойно подбирал слова, как бы давая почувствовать их вес. С некоторых пор Плетнев почувствовал, что Громов волей-неволей принужден будет слушать его. И с ним можно быть до известной степени откровенным и не терять превосходства. Все это будет продолжаться до тех пор, пока Громову не станет ясным положение дел в мастерских. А оно, судя по всему, не слишком его интересует. Конечно, Громов будет внутренне сопротивляться, но ничего сделать не сможет. Придется ему считаться с Плетневым. Иное дело Леонов. Отношения у них ровные, даже нечто вроде дружбы, — до известных границ, именно до тех, какие казались возможными самому Плетневу. Если он и подшучивал, то с ласковым превосходством и добродушием. Леонов
Сегодня они вместе возвращались с работы, один — подтянутый, начищенный, угловатый, другой — небрежно одетый, свободный в движениях, что называется распахнутый на ветру.
— Уважил твою просьбу начальник? — усмехнулся Плетнев и, не дожидаясь ответа, заговорил о своем: — Слыхал? Он на меня обижается! Да если бы не мои поправки, было бы ему на совещании у директора! Сошло с рук. А он и не поблагодарил.
Николай посмотрел на него с интересом.
— Я не мальчик. Не вознаграждать нужно, а признавать, — пояснил Плетнев, пристально, чуть прищурясь, взглянул на Николая и с расстановкой проговорил: — Я мог бы руководить мастерскими в десять раз лучше. Веришь?
На его лбу напряглись две синие жилы. Они напоминали Николаю мальчишескую рогатку, и он, заглядевшись на них, ответил не сразу.
— Конечно, еще бы! — И с неожиданным воодушевлением добавил: — Я вполне верю!
Плетнев бросил на него пытливый взгляд — не смеется ли? — и вдруг сказал:
— Ладно, дружок, шучу! — и далеко отбросил щелчком дымящийся окурок. — Шучу! — повторил он и улыбнулся, словно пытаясь рассеять последнее облачко. Он, пытливо глядящий на Николая, сам боялся чужой пытливости, даже намека: «А не завидуешь ли?» — Ты не подумай, — сказал он, вытаскивая новую папиросу, — не подумай, что завидую. Есть чему! Тоже мне, работа! А что касается перевода обратно в цех, так я тебя не понимаю. Люди стараются повыше подняться, а ты вниз по лесенке…
— Ну ее к черту, эту лесенку! — отмахнулся Николай. — Помнишь, мастер говорил о припуске литья и поковок, о стружке. Можно еще сказать о неэкономной раскройке и заготовке…
— Можно было бы, — перебил его Плетнев. — Но Громов заявил, что это не имеет прямого отношения к разговору.
— Не имеет? А то, что неправильно используется мощность оборудования? Это как? А то, что на карусельном станке обрабатываются детали с воробьиный нос? А то, что не думаем мы, как увеличить мощность станка, разве это не имеет отношения к авралам, к неритмичной работе?
— Возможно, — лениво отозвался Плетнев. — Ты производственник. Ты и должен был все это высказать.
— Я и высказываю.
— А мне-то зачем? Ты ему выскажи! Пусть он послушает.
— Он-то послушает, да ни черта не сделает!
— А ты сам делай. Ты же дома сидишь над какими-то расчетами и чертежами. Недаром учился.
— А ты не хочешь сидеть? — обозлился Николай. — Ты не учился?
— На Громова надо было кричать, а не на меня! — засмеялся Плетнев.
— На всех надо, на всех таких! — зло проговорил Николай. — Ты тоже хорош, Василий Григорьевич! Занимаешься самоусовершенствованием, а кто-то должен работать!
— А ты?
— А я? — Николай остановился. — А я все, что знаю, все стараюсь отдать, все к делу приспособить.
— Много же ты приспособил!
Издевка обидела Николая.
— А разве я виноват, что меня из цеха забрали?
— Все, что знает! — не слушая его, усмехнулся Плетнев. — Да много ли ты знаешь, уважаемый Николай Павлович? У самого никакой подготовки, а берешься учить других!
— Я человек рабочий, и ты меня не обидишь, — сказал Николай и почувствовал, что он говорит не своими, а чьими-то чужими словами. — Я и за токаря, и за фрезеровщика, и за строгальщика смогу! Хоть сейчас вниз по лесенке, а ты куда?
— А ты, я вижу, злой парень. А? — неожиданно проговорил Плетнев. — Представляю, что бы ты стал говорить на месте Громова, доведись тебе забраться в его кресло. Накостылял бы мне по-рабочему! Я о тебе думал по-иному… Впрочем, конечно, время идет. Если тебе удастся выдвинуться, ты этот разговор, надо полагать, припомнишь.
— Никакого мне выдвижения не надо! Я в цех пойду!
Сергей Сергеевич сидел в комнате жены и жаловался на плохо проведенный день, на Плетнева, имени которого не мог спокойно произносить.
— Плетнева я знаю, — сказала Софья Анатольевна. — Он из нашего института.
— Да ты знаешь всех моих заклятых друзей!
— Ты не представляешь, какой он забавный, — улыбнулась Софья Анатольевна, что-то вспоминая.
— Забавный? — удивился Сергей Сергеевич. — Сволочь он, вот он кто!
Софья Анатольевна положила свою тонкую руку на широкую ладонь мужа и, не обратив внимания на его слова, сказала:
— А ты послушай, послушай…
И начала рассказывать.
Вспомнились ей давние годы, когда Плетнев ходил в тесном пиджачке и узеньких брюках, шею заматывал шелковым полосатым кашне, старался быть серьезнее других. Когда Софа поступила в институт, Плетнев был уже на пятом курсе. Однажды он пришел на лекции в очках. Товарищи окружили его. Самый маленький, прозванный Вьюном,
Близился Новый год. В институте устраивали бал-маскарад. Плетнев явился в узкой маске, скрывавшей только глаза. Очевидно, хотел быть узнанным. Софа пришла без маски. Начались танцы. Плетнев отказался танцевать и стоял в стороне со скрещенными на груди руками. После одиннадцати маски разбрелись по углам. Две из них подбежали к Плетневу и сказали, что они решили устроить новогоднее гаданье, так, для смеха, и попросили проводить их. «Нам нужно на перекресток, обязательно… пойдемте с нами… вы такой храбрый». — «Вы шутите?» — хмуро спросил Плетнев. «Нет, правда, мы считаем вас храбрым», — подтвердила подошедшая к ним Софа. Одетые, в масках, они вышли на просторный двор. У самого крыльца стояли сосны, словно они забежали сюда с лесной опушки по глубокому снегу. Ночь была безлунной, снежной, почти без тропинок. Плетнев, идя впереди, сбивался в сугробы. За ним шло уже шесть человек. Девушка, ее звали Аней, попросила Плетнева остановиться. Все собрались тесным кружком. Перестав смеяться и с некоторой таинственностью в голосе она сказала, что для гаданья нужен непременно перекресток. «Самый ближний — у кладбища», — сказал студент-первокурсник, посмотрел на Плетнева и засмеялся. Софа приняла это предложение, и Плетнев пошел, сутуля острые плечи. Шли медленно, изредка оглядываясь на огни города. Где-то далеко — об этом можно было только догадываться по колебаниям света — началась разливка металла, и тогда из темноты выступал, словно тень, силуэт двуглавого собора. Говор девушек стал тише. Вскоре они оказались на перекрестке, вблизи кладбищенской ограды. Одна дорога вела из города на дачи, другая, пересекавшая ее, где-то соединялась со старым уральским трактом. Направо был плотно сошедшийся к ночи лес, налево — стайка сосен, приютившая студенческий городок, а за ним, теперь уже словно в долине, — огни города. Плетнев остановился на самом кресте дорог. «Вот здесь, — проговорила Софа. — Сколько нас? Семь человек? Жаль, одного не хватает. Впрочем, Плетнев двоих заменит. Не сердитесь, слышите? Не смогла умолчать». Она посмотрела на Плетнева, но не увидела ничего за темной прорезью в маске. Такие же прорези вместо глаз смотрели на нее из-за плеча, и одна смеющаяся со вздернутым носом маска показалась ей особенно глупой и неуместной в такую минуту. «Ложитесь на спину, по двое на каждой стороне… Кому-то одному придется, нас только семеро… Ложитесь на снег и слушайте: если телегу услышите — значит свадьба, если что заколачивают, — смерть, если покажется, рельсы гудят, — ехать куда-нибудь». Первокурсник засмеялся, стал грозить комитетом комсомола. Софа ответила, что это забава, и первая легла в снег. Рядом с ней лег Плетнев. Снег забился ему под воротник. Он поежился и спросил у Софы: «Что вы слышите?» Она вздрогнула, повернулась и встала на колени. Плетнев поднялся за нею. Очевидно, глядя на них, встали и другие две пары, и со стороны кладбища, где лежал один студент, тоже встало двое. Софа заметила это, вскрикнула и бросилась бежать. Остальные побежали за нею, стараясь держаться ближе друг к другу. Впереди всех бежала Аня. Плетнев догнал ее, схватил за плечо: «Давайте посчитаем». Посчитал — восемь! — выскочил на тропинку и бросился бежать не оглядываясь. Дорога показалась незнакомой. Откуда-то появились березки. Аня со сбившейся глуповатой маской, испуганная, не отставала от него. Он повернулся, крикнул ей: «Куда мы бежим? Нас только семь!» И, не успев договорить, побежал еще быстрее: было все-таки восемь. Позади него раздался тяжкий топот. Плетнев бежал теперь изо всех сил. Но вот, пригнув голову, он скосил глаза, стараясь взглянуть назад из-под руки, но вдруг споткнулся и, не успев выбросить рук вперед, упал головою в снег, ударившись о старый пень. Кто-то, смеясь, пробежал мимо. Плетнев долго не мог подняться. Софа, встав на одно колено, наклонилась над ним и хотела снять с него маску, но он отвел ее руки, вскочил, сам сорвал с лица раскрашенную картонку, замокшую в снегу, и начал отряхиваться. Одна пола пальто оказалась разорванной. Заметив его огорчение и стыд, Софа расстегнула на груди платье и, не стесняясь, достала булавку: «Пристегните». Плетнев стоял перед нею, опустив голову. Держа в руках булавку и не зная, что с ней делать, он вдруг крикнул: «Ведь это Вьюн, это он подставил ножку». На следующее утро Плетнев подошел к Софе, не глядя в глаза, смущаясь и краснея от злобы, подал ей булавку и поблагодарил. «Я не давала вам никакой булавки», — засмеялась в лицо ему Софа. С тех пор они перестали здороваться…
— А в общем, как ты выражаешься, он человек «ничего», — закончила Софья Анатольевна.
— Может быть, и его тоже на вечеринку позвать? И посадить рядом с Черкашиным?..
— А почему бы нет?
— Милая, что же это такое?
— Серж… впрочем, извини… я тебе уже говорила: ревность тебя не украшает.
В прихожей раздался телефонный звонок, затем приотворилась дверь и выставилось лицо благообразной старухи, которую по настоянию Софьи Анатольевны взяли в дом.
— К телефону вас…