Гора Орлиная
Шрифт:
Запуская станок и следя за удалявшимся начальником мастерских, Николай опять подумал о том, как трудно ему с Громовым. Не понимает, что начальник смены должен знать каждого человека, интересоваться всем в его жизни. Правда, Николай сам это начал понимать совсем недавно, после случая с Федей. До этого и ему казалось, что главное — техника. Узнай технику, а людей ты и так знаешь, они всегда рядом. А выходит — нет. Вот хотя бы тот же Аркашка Черепанов. Разве Николай не знал его? С четырнадцати лет знал. С мальчишек! Весь, кажется, перед тобою. Нельзя было и подумать, что эта самая любовь замутит парню голову. Работает хорошо, а настроение неважное. Надо бы ему посоветовать в кого-нибудь другого влюбиться, если уж он не может без этого.
Николай улыбнулся, посмотрел на Аркашку и стал закреплять резец.
Домой он ушел под утро, поспал немного и снова отправился в мастерские. Пробегая мимо коксовой батареи, случайно поднял голову и увидел над собой в окне кабины коксовыталкивателя
Утром следующего дня, проходя мимо батареи, он уже издали наблюдал за коксовыталкивателем № 15 (он вчера почему-то запомнил номер), но девушка не показывалась.
Он увидел ее снова только неделю спустя, увидел и сразу же улыбнулся. К этой улыбке он готовился несколько дней, и она вышла, очевидно, слишком натянутой, деланной — девушка рассмеялась. Коксовыталкиватель двинулся прямо на Николая, и тот вынужден был поспешно отступить. Выйдя на тропинку, параллельную рельсовой ветке, он постоял с минуту, посмотрел на удалявшуюся машину и, резко повернувшись, быстро пошел дальше.
Он долго думал над тем, как ему быть. Сначала рассердился на самого себя за то, что не сказал девушке ни одного слова, затем обиделся за ее насмешливость. Николай был убежден, что чувство любви, если оно только есть, дано ему для какой-то одной женщины, и он должен был разглядеть ее среди многих. Хотя некоторые девушки и нравились ему, — он не заводил с ними знакомства, потому что боялся обмануться в своем чувстве и обмануть девушку. А вдруг не та? Он часто слышал, как его называли робким. Фаня тогда посмеялась над ним: тебя, мол, еще ни одна девка не поцеловала. Да, не поцеловала. Ну и что же? Он не хотел этого сам. Когда над ним посмеивались, замечая в нем какую-то заметную всем чертову робость, он сердился и еще больше размахивал руками, стараясь за широким жестом спрятать свою тревогу… Николай решил отныне придерживаться тропинки и не глядеть вверх. В цехе было множество всяких дел, отношения с Сергеем Сергеевичем не налаживались, работа дома над новым чертежом не клеилась. Надо заниматься делом. А всяческие вольные мысли будут только мешать. Он стал ходить в мастерские другой, окольной дорогой. Но дня через три снова почему-то оказался на той самой тропинке, не выдержал, посмотрел вверх и увидел ту самую девушку. Заметив, что ее знакомый сегодня не улыбается, девушка и сама стала серьезной и, как показалось Николаю, чуть-чуть грустной.
Коксовыталкиватель двинулся, но уже не навстречу ему, как было прошлый раз, а прямо впереди него, отступая. Девичье лицо удалялось все с тем же грустным выражением. Николай выругал себя за неуместное злопамятство. А лицо ее все удалялось и казалось по-прежнему грустным… Коксовыталкиватель остановился у края батареи, и Николай, дойдя до рельсового тупика, повернул налево, к механическим мастерским.
Рука девушки легла на блестящий, точно отполированный, рычаг контроллера и повела его по кнопкам-контактам. В кабине было просторно и светло. Золотая полоска солнца сияла на механизме, и он бросал на потолок кабины круглый колеблющийся отблеск, напоминающий зыбкую сеть, отбрасываемую в яркий день водой. На стуле у стены лежало серое в елочку пальто девушки, а на нем — синий берет.
Девушку звали Надей. Она была высокого роста, темное платье облегало тонкую фигуру, тугим воротником сходясь на длинной шее. Еще в детстве, в школе, Надю прозвали длинношейкой. Надя часто вспоминала маленькую, облицованную мрамором школу в Орел-городке. Перед высоким школьным крыльцом было всегда шумно: мальчики играли в мяч, а девочки — в классы. Серебряный звонок дежурного был слышен с крыльца повсюду, и дети наперегонки взбегали по мраморным ступеням. Вдоль школьной ограды росли молодые тополя, и в первую перемену полоска тополиной тени падала на старую, изрезанную перочинными ножами одинокую скамейку и привлекала к себе. Ко второй половине тень сбегала со скамейки к туфелькам, но все же хорошо было сидеть с книжкой под тополями. В весенний день страничка светилась острой до слез белизной, строчки теряли четкость, будто плавились, но книгу закрывать не хотелось, не хотелось даже откликаться на крики подружек: «Надя! В классы играть! Опять читает…» Но Надя молчала. «Длинношейка, слышишь?» Но она не откликалась. Дома после школы Надя была первой помощницей матери, любила разговаривать с ней, а больше всего петь… Отец приходил поздно и не всегда мог поболтать с дочкой. Надя знала, что он обтачивает какие-то валы, очень похожие друг на друга, и по его рассказам выходило, будто вот уже несколько лет он обтачивает один и тот же нескончаемый, с трудом поддающийся вал.
Работал он в механическом цехе мраморского завода. Завод был старинный, двухсотлетний.
Умел дедушка обрабатывать и камни-самоцветы, имел даже свою «искру» в огранке, мог отличить работу любого камнереза в округе. Было у него как-то три ученика. У каждого — свой характер, а значит, и своя рука. Трудились они над одной и той же поделкой одинаково хорошо. А все же, когда, бывало, смешают в кучу все камешки, ограненные за день, он снова безошибочно разложит камни на три кучи… Надя хорошо помнит дедушку. Он курил трубку, носил рыжеватые усы, был человек веселый, находчивый, и о нем рассказывали много такого, чего, может быть, и не было с ним никогда. Однажды будто бы приехал к одному уральскому заводчику из-за границы, кажется из Италии, какой-то богатый князь. Ехал он в наследной карете с гербами. Повстречался ему дедушка. Остановил его князь и спросил: правда ли, что тутошние люди так богаты, что алмазы, к примеру, и за добро не считают. Дедушка подтвердил и еще сказал, что у него у самого есть алмазная ступка. Князь удивился, что такая вещь, как ступка, может быть алмазной, да еще у кого? У простолюдина! Узнав, что имеет дело с гранильщиком, с мастером, он попросил продать ему ступку. Дедушка долго не соглашался, но когда иноземец начал сердиться, решил продать — за сто рублей ассигнациями. Дедушка шел куда-то по спешному делу и уже опаздывал. Он сказал князю, что не может воротиться домой. А если князь хочет, то пусть доедет до его избы — она вон там, на дальнем пригорке, и получит у старухи алмазную ступку. Это он бабушку старухой называл. А бабушке тогда было всего лет двадцать. Князь так и сделал. Отдал дедушке деньги и покатил за ступкой. А дедушка пошел дальше, покуривая трубку и посмеиваясь в усы. Еще бы не смеяться! Ступка-то была чугунная, а называлась алмазной потому, что в ней дробили алмаз. Было ли это с дедушкой на самом деле или нет, но только он всегда уверял, что было, а бабушка только улыбалась. Так что и понять невозможно…
Все у Нади со стороны отца, кроме него самого, были мраморщики. А он не пошел по этой дорожке, привязался к металлу, сначала точил резцы, которыми разрезают плиты, а потом, с годами, уже при советской власти, когда предприятие начало расширяться и обрастать подсобными цехами, пошел в механический…
А зато мать Нади родилась в деревне и почти никогда не говорила ни о мраморе, ни о металле, а все о земле, о травах, о звездах. Когда мать была еще совсем маленькой девочкой, она часто ездила в поле со своим дедом и оставалась там ночевать. Дед распрягал лошадей, спутывал их и отпускал на траву, неподалеку от воза, а сам брал охапку свежего сена, клал ее у заднего колеса, набрасывал на травяную постель старую холстину, доставал подушку, тулуп и укладывал внучку — Надину маму — спать. Она быстро забиралась под тулуп, сначала укрывалась с головой и глядела сквозь прорезь петли на какую-нибудь одну звездочку, потом совсем отбрасывала тулуп, долго смотрела на Большую Медведицу и думала…
Когда Надя слушала рассказ матери, то сама начинала мечтать о звездах, о том, кто живет на них, и, кажется, совсем хорошо слышала чье-то дыхание и звон лошадиных пут, словно лежала под дедовским возом. И однажды она рассказала подругам о своих ночевках в поле. Девочки удивились: когда же это могло быть, если ни воза, ни деда в то время у Нади не было? Но она продолжала настаивать и для большей убедительности стала рассказывать, как трещал костер, а дедушка сидел у огня и курил трубку. И еще как-то Надя рассказывала подругам, что однажды, когда она была совсем маленькой, она вышла ночью во двор, сбила три длинные сосульки, висевшие под крышей, принесла их в избу и спрятала на печи, чтобы утром пососать ледяные конфеты. Утром «конфет» не оказалось, и она плакала, спрашивая, кто их забрал. Рассказывая это подружкам, Надя все же не помнила твердо, было ли это с ней или с ее мамой. Надя долго, до пятого класса, играла в куклы и даже когда делала уроки, то усаживала тряпичную Таню перед собой.