Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Шрифт:
Тем не менее сицилиста - славного малого - удалось склонить к измене служебному долгу, - он даже вызвал машину.
– Ну что, будешь еще употреблять?
– добродушно спросил сицилист. Давленьишко-то у тебя было уже того... пятьдесят на тридцать. Уже почки не работали.
На улице было черным-черно - дело шло к утру, но, к удивлению Сабурова, на улице попадались прохожие, и, с трудом вспомнив, как пользоваться часами, он разобрал в отблесках циферблата, что еще нет одиннадцати. Машину то и дело заносило - оттепель. Но - никаких гвоздей.
Кристмас не соврал - дома был полный
– Он пришел пьяный...
– Пьяный сразу!.. Сколько я там выпил!.. На тебя бы так наезжали!.. У Антона, - Шурка обратился к Сабурову как мужчина к мужчине, - баба попала в роддом (он произнес так, будто она попала под машину), он наквасился, слезы размазывает: ладно, говорит, не пей. Но я тебе парилку устрою - все его знакомые, где меня встретят, должны давать мне по морде.
– Андрюша, - Наталья в порыве бескрайней искренности прижала руки к груди, - я согласна была бы платить в... три раза дороже, только бы жить отдельно от этих...
– От народа?
– Я для народа готова день и ночь работать!!! Но чтобы моего сына спаивали или избивали... или похабщину в лифте читать - какая народу от этого польза! Ну скажи, ну какое правительство в этом виновато?! И крем, главное, дефицитный...
Сабуров тоже видел эту фигуристую, как на торте, надпись в лифте, выдавленную из тюбика. Узорочье письма особенно подчеркивало незамысловатость содержания.
Взрыв Наталью, как обычно, успокоил, она снова погрузилась в талонный пасьянс:
– Сколько их развелось... Уже не помню, какие отоварили, а какие потеряли. Надо базу данных строить.
Талоны ей, казалось, только прибавили уюта. Сабуров подавил соблазн рассказом про Аркашу прервать ее благодушные философствования: "Что нервирует - выбор. А нет ничего - и идешь спокойно. Повезло сегодня: чай попался не по сто граммов в пачке, а по сто двадцать пять. И еще бог послал кусочек сыру. Не пойму: это сыр сделался такой противный или мы от него отвыкли? Все проедаем, - с гордостью заключила она.
– Я на твое пальто уже смотреть не могу. Но, - строго остановила она себя, - свобода дороже! Я в очередях себе все время говорю: а я выдержу, не пожелаю обратно в стойло. Да и не очереди страшны, а жулики, склочники - и там на копейку стараются выгадать. А в хорошей очереди... Шурик, ты слышишь?"
– А?
– Шурка ошалело оторвался от учебника Глинки и, вспомнив услышанное, приосанился: - Мне на это теперь начхать - меня только наука интересует!
– Нет, надо создавать благотворительный фонд для бедных. Мы бы каждый месяц сдавали рублей по пятьдесят. Да, еще какая везуха: ветчину в "Руслане" выбросили. Я сначала обалдела, а сейчас поняла, почему ее выбросили - приванивает немножко. Но если запечь с сыром - будет незаметно. Пальчики оближете.
Натальино приятие жизни раздражало Сабурова. Но только так и можно быть добрым: делиться без надрыва можно только удачей...
Телефон. Тебя, раздраженно кивнул Сабуров - он-то никому не нужен.
– Здравствуйте, Николай Сергеевич, - обрадовалась Наталья.
– Да, да, я слушаю, - вскоре была вынуждена признать она.
– Конечно, лучше между нами. Спасибо большое, Николай Сергеевич, - от всего разбитого сердца поблагодарила она.
Пришлось запереться с нею в комнате, чтобы узнать, что случилось. Бедная Лиза вышла за Бугрова... Все-таки умеет сопеть, причесываться... Все у него как у всех... Помешался... Только про половую жизнь и противозачаточные средства... Какая-то идиотская программа... Вычислял, какого пола будет младенец... В распечатке слово "менструация"!..
– Ведь мы не должны давать ни малейшего повода!
– вскрикивала Наталья.
– Помешался на менструациях!
– она едва успела понизить голос на этом слове, которого вообще-то терпеть не могла.
– А может, не утрясать? Пусть партийцы посмотрят на своего серьезного, партийного...
Из Аркашиной комнаты раздался замирающий стон. Наталья побелела - не все ей отсиживаться за своей работой...
Судорогам удалось выкрутить из Аркаши еще одну ложку жидкого янтаря. Потом еще одну. Шурка, испуганно сверкая глазищами, гремел тазами. Перегаром разило, как в вокзальном шалмане.
О ночь мучений... Но - никаких гвоздей: он действовал, как автомат, а потому, забежав в туалет, испытал только облегчение - как сладко вылиться горю ливнем проливным.
И вдруг с неземной ясностью понял: самое лучшее, на что он был способен, он похоронил в себе - даже от себя самого. Когда до него дошло, что все задушевнейшие свои создания ему все равно придется представлять по начальству, - что-то в нем зажалось навеки - так, самого факта существования Адольфа Сидорова оказывалось достаточным, чтобы повергнуть его в бесплодные корчи перед услужливо разинутой пастью писсуара.
"Меня принесли в жертву совершенно зря: Одинаковость, Изоляция и Неизменность все равно уже издохли и смердят (еще посмотрим, как вы без них проживете), объявляется ставка на разнообразие, на открытость, на талант. Хотя бы на словах. Но мою-то жизнь все равно не вернешь..."
Наталья, бессильно присевшая у стола, оторвалась от машинального (то есть счастливого) почесывания своих стигматов, испытующе вгляделась в него и что-то вспомнила: принялась, будто в цирке, одну за другой извлекать совершенно одинаковые картонные коробочки с оттиснутыми чернильными цифрами, приговаривая: гомеопатия... очень древняя... только надо верить, а то так никогда не выздоровеешь... первую и третью под язык до еды, вторую и пятую на язык через два часа, первую и четвертую...