Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

Мелихов Александр

Сабуров был воспитанным человеком, поэтому он не швырнул коробочки ей в лицо, а аккуратно сложил в мусорное ведро. Наталья, не обижаясь, извлекла их обратно:

– Ничего, я тебя еще приучу.

Они с Лидой шли от университета к Среднему проспекту по улице неописуемой красоты, а когда его что-нибудь вдруг не вполне устраивало, он вносил поправки с божественной простотой и божественным размахом. Если классицизм Кваренги вдруг казался ему тяжеловатым, он лишь вглядывался построже, и являлось что-то вроде Камероновой галереи - только еще изящнее, выше, воздушнее. А когда он обращал внимание, что не видит ничего барочного, являлось уж такое пышнейшее барокко, рядом с которым Растрелли выглядел

бы аскетом. Любвеобильными жестами он показывал свои владения Лиде, и на душе было до того легко, что он даже удивлялся, почему так не бывает всегда, если это так просто. Семенов только что рекомендовал его статью в ДАН (Доклады Академии Наук), но это была студенческая поделка в сравнении с тем, что клубилось в его душе, и Лида прекрасно это знала. Он осторожно взял ее за хрупкий локоть (сердце замерло от нежности) и почувствовал неловкость, что пускается на столь школьнические ласки при эдакой лысине. Впрочем, он же еще студент. А увидят дети ничего такого, брать под руку он имеет полное право. Наталья же вообще должна быть довольна, что он так счастлив, агрессивно подумал он, и когда проснулся, почему-то обиднее всего показалось то, что даже и улицы подобной нет на свете. Неужели это был занюханный Биржевой переулок, где грузовики, рыча, непрестанно тычутся в разинутые ворота, из которых вытекает какая-то жижа и которым вечно требуются загадочные галтовщицы и каландровщицы?

Похороненные дарования разлагались где-то в глубине, отравляя его, как труп отравляет воду. Невеста в первую же брачную ночь от ревности или обиды бросилась в колодец, и никто не знает, куда она исчезла только лошади стали отказываться от воды, пятиться, фыркать... Еще вчера воплощение счастья и надежды, сегодня - склизкая отрава.

Наталья осторожно встала - жить не так уж необходимо, но необходимо плавать по морям - и Сабуров забыл о ней. Но когда она тяжело плюхнулась обратно, снова вспомнил. "Почему не на работе?" - он еще не пришел в себя, но яд для ее служения Васям-Марусям оказался наготове. Голова кружится? Так полежи - на что и служебное положение, если им не злоупотреблять. Но когда она действительно легла, от удивления с него и одурь отчасти слетела. Он перебрался через нее и схватился за голову, чтобы не успела расколоться. Утром всегда ужасаешься, что предстоит прожить еще целый день, но потом, к сожалению, расхаживаешься, и место физической боли и разбитости заступает тоска. Но сейчас голова раскалывалась на пять с плюсом и не позволяла сознавать, что произошло с его судьбой.

Не выпуская головы из рук, заглянул к Аркаше - тот спал, наполняя комнату смрадом старого пьяницы, - затем добрался до кухни, где встрепанный Шурка гордо поднял от обширной тетради (почти как стариковская, кольнуло Сабурова) ошалелые глаза с розовыми белками.

– Всю ночь просидел - три раза ходил обливался.

Если есть высокое оправдание, бессонница не страшна.

– Еще две минуты могу поработать, - Шурка метнул оценивающий взгляд на будильник и гордо уткнулся в тетрадь, где среди густо разбросанных химических формул много раз повторялась надпись: "I want the beer".

Из-за разбитости и головной боли Сабуров не мог видеть себя со стороны и, следовательно, чувствовать себя несчастным - он брился, как автомат. Но от холодной воды содрогнулся и немного пришел в себя. С тем же успехом можно было бы вытянуть себя кнутом. Шурка хлопнул дверью - последний источник жизни. Есть не мог, но чай глотал как можно более горячий - ожоги тоже прибавляют бодрости.

И взбодрился-таки: навалилась такая тоска, что он часа полтора просидел за столом, не чувствуя ни малейшей скуки, как в зубоврачебном кресле. К несчастью, был библиотечный день, и душою его никто не управлял. Страшным усилием заставил себя одеться и выйти на улицу, чтобы голова не разболелась окончательно, хотя только боль и спасала его от понимания.

Оттепель продолжалась - на улице все плыло и текло. Он обошел унылый квартал, словно принимая лекарство. Идти было все равно куда, все дома были одинаковы - он лишь старался, чтобы ему не попалось на глаза кладбище-комбинат и дом сгоревшего пророка. И до того не захотелось возвращаться в свой больничный барак... хоть бы лучик радости, хоть бы лучик! Лида, Лида, Лида, Лида, Лида, Лида, Ли...

Бледно-желтое лицо Натальи неподвижно лежало на подушке. Будто в гробу, только нечесаная. Рубиновые звезды померкли и походили на родимые пятна. Но он испытывал только тоску и злость: еще и этим он должен любоваться... Лида, Ли...

Но и о Лиде было неловко думать в присутствии Натальи - и это она у него отняла.

Наталья восстала из гроба и, как привидение, придерживаясь за стену, побрела в туалет, откуда послышались звуки рвоты, которыми он не переставая наслаждался со вчерашнего вечера. За какие прегрешения он обязан это слушать?! Наталья вышла из туалета - желтая косматая старуха; придерживаясь за стену, прошла в ванную полоскать рот.

– Может, вызвать "скорую"?
– сдерживая ненависть, спросил Сабуров, когда она показалась снова.

– Не надо, - полумертвым голосом.
– Я, может быть, засну, и пройдет. В затылке что-то лопнуло, - пожаловалась она с такой доверчивостью, что у него от стыда втянулся живот.

На постель она опустилась осторожно, чтобы не качнуть головой, постепенно приседая и словно бы испытывая рукой прочность супружеского ложа, и все же в последний момент ее качнуло, и она повалилась набок, стукнувшись виском о деревянную спинку. От стука живой кости и растерянного вида, с которым Наталья потирала висок, Сабурова пронзила жалость - к ней, но через мгновение - к себе: у него и для своих мучений уже не осталось никаких сил (забыл, что именно жалость к другим наполняет нас силой, а жалость к себе окончательно ломает хребет).

Вестник скорби - телефон - внезапно разразился звоном. "С работы ее треклятой", - поспешил успокоить себя Сабуров, чтобы переключить страх в злость.

– Слушаю вас, - вложил в галантность все свое бешенство.

Это была Лида. С того света. Нет, это он был на том свете, а она звонила из этого, из мира живых. Алло, ты меня слышишь, недоумевала она и (после Москвы, что ли?) никак не могла поверить, что телефон может быть неисправен. Еще двушка последняя как назло, пожаловалась она уже самой себе и воззвала в последний раз: "Алло, вы меня слышите?"

– Слышу, - как Тарас Бульба, ответил Сабуров.

Что, переспросил он, и Наталья, каким-то чудом ухитрившаяся помертветь еще больше, снова прошелестела: "Из милиции?.." Что, еще раз переспросил он и засуетился: нет... с работы... надо срочно... эти там... сразу обратно...

А голос юлил, глаза бегали, и под захватывающей радостью собиралось раздражение: и такую минуту ему отравляют ложью.

– А... а вдруг Аркаше что-нибудь понадобится?.. Я, может быть, не смогу...
– стонет, как умирающая лебедь!

– Я постараюсь побыстрее, - еле выговорил от ненависти.

И по дороге он ненавидел их все сильнее: навязались на его шею - ведь если бы не они, не пришлось бы совершать подлость, можно было бы, наслаждаясь ударами сердца в висках, свободно лететь навстречу счастью, промокших ног под собой не чуя. "Я враг небес, я зло природы, и видишь я у ног твоих..." Позвала именно в музей - значит, и она запомнила, как он захаживал с ней туда отдыхать душой среди бессмертных копий и попутно пленять ее эрудицией и красноречием.