Горбатый медведь. Книга 1
Шрифт:
Соврать было не так трудно, и не так много было надо, чтобы Наталья Соскина ему поверила.
— Я проиграл себя в карты коварной женщине, — признался он, рыдая. — Сто тысяч, или я ей принадлежу.
— Хоть двести, — бросилась к нему на шею Соскина. — Хоть триста, но не ты…
— Нет, Натали. Ни то и ни другое. Беден, но горд твой Антонин; Есть лучше выход. Их два: пуля или побег.
— Побег! Со мной. Куда угодно, хоть на край земли…
— Когда?
— Хоть завтра, хоть сейчас…
Соскина даже не поинтересовалась, как, при каких обстоятельствах, какой коварной женщине мог проиграть себя в карты Антонин. Ей и не нужно было выяснять этого и, чего доброго, выясняя, уличить Всесвятского во лжи. Ей нужен был он. Ей был нужен и побег. Побег от гласности, от сплетен, от кривых усмешек. Правда, при ее деньгах она может пренебречь всем этим, но если даже Санчику Денисову не удается скрыть в своих глазах презрение к ней, то что же говорить об остальных.
Молва — ничто, но власть ее сильна. Соскина уже слышала, как ночью, когда она проезжала по плотине, чей-то голос пропел: «У красавца Антонина есть богатая перина…» Можно не обращать внимания на всякую чепуху, но лучше ее не слышать. И чего ради сидеть в Мильве, когда мир так велик. И не солить же деньги. Если она всего лишь на половину получаемых ею за год процентов сумела построить двухэтажную богадельню и подарить ее заводу, то почему же ей не позаботиться о себе?
Он исчезает первым. Затем уезжает она. В Нижний. А потом в вояж. И все.
Всесвятскому было предложено сто тысяч.
— Зачем же столько? Достаточно и половины.
Это очень понравилось не перестающей проверять своего возлюбленного Соскиной. И она предложила взять хотя бы семьдесят пять.
— Мало ли что может случиться, Антонин…
— Нет уж, Натали, я с детства привык с уважением относиться к деньгам. Впрочем, ты их кладешь, как в банк.
Наутро тысячи были в его кармане. Он мог свистнуть извозчика… И, будто бы отправляясь в деревню Омутиху или на комаровские дачи, оставить Мильву, не забирая жалкий свой багаж, кроме разве некоторых мелочей, и… прощай проклятое ярмо, прощай постылая работа. Но что-то удерживает Всесвятского. Что-то он еще должен сделать здесь. Может быть, проститься с Григорием Киршбаумом? Кажется, это так и есть. И он идет к нему.
Григорий Савельевич проводит Всесвятского к себе наверх. Они же в давних хороших отношениях. Всесвятскому хочется быть откровенным, но разве это возможно? Ему хочется сказать, что он… спас Киршбаума. А разве он — спас?
Он всего лишь не предал.
Но что-то нужно сказать. И он говорит:
— Ты знаешь, Грегор, люди не всегда могут быть откровенны, как им хотелось бы. Ты не думай обо мне лучше, чем следует, но и не думай хуже, чем надо. Я пришел проститься.
— Ты уезжаешь? Надолго?
— Навсегда. И больше мне не задавай вопросов. А слушай, что я скажу. — И он стал говорить, будто диктуя в классе: — Не допускай к себе близко Шитикова из «Саламандры», провизора Мерцаева и приказчика Козлова из магазина Куропаткина. Да хранит тебя бог. О моем отъезде ты ничего не слышал от меня. Так лучше для нас обоих… Прости меня и за то, в чем я не виновен перед тобой, но мог бы быть виновным.
Последние слова были произнесены с такой слезливой сентиментальностью, что Всесвятский на минуту поверил в свою искренность и свое благородство. И ему показалось, что этому благородству, а не чему-то другому обязан Киршбаум и другие, оставшиеся на свободе.
В этот день Антонин Всесвятский покинул Мильву. Искать его начали только спустя неделю.
Лови ветер в поле.
Об ичезнувшем Всесвятском в кружке Комарова говорили как о незаурядном революционере, бежавшем с каторги и скрывавшемся в Мильве. Пристав Вишневецкий хотя и молчал, но, кажется, был такого же мнения.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Этими строками начинался роман в стихах, еще не получивший названия. Его автор, уединившись на дальней пасеке, не был уверен, что главный герой романа будет называться Маврикием. Он придумает другое имя, но пока оно не находится. В святцах есть близкое имя Кантидий, но оно слишком неизвестно. Ничего, найдется, когда напишется все, а теперь с черновых листков нужно переписать в тетрадь те строки, которые уже сочинились. И Маврикий переписывал:
Мой дядя самых честных правил:Своим хозяйством строго правил,Гречиху сеял, лен и рожь,Не брал чужого, но — не трожьЕго мочальное богатство…Он почитал за святотатствоЕсть свежий хлеб, коль черствый есть.За что хвала ему и честь.Переписав, а затем перечитав эти строки, сочинитель радовался, что у него уже начало получаться не хуже, а местами лучше, чем у Александра Сергеевича, которого он полюбил во втором классе гимназии окончательно и на всю жизнь.
Теперь нужно найти в ворохе бумаг листок о ферме «мон-пер». Вот он:
А брат его, от вас не скрою,Совсем был на другую стать.Хотел он ферму здесь построитьИ фермером молочным стать.Но, боже мой, какая скукаСидеть на ферме день и ночь,Картошку есть с зеленым луком,Не быть в «Прогрессе» и не мочьЕе увидеть хоть глазком,Убечь отсюда хоть ползком,Хоть тараканом, хоть ужом.Ужо тебе «мон-пер». Ужо!Здорово! И главное, французские слова тоже есть. Без них какой же роман в стихах! Не зря у него нынче четверка по французскому языку. Теперь нужно дописать что-то еще о полях, о лесах, о том, как герой романа, взмылив коня, появляется на мельнице, которая может быть и не мельницей, а старинным замком. А потом сразу переходить к этому листку:
На скакуне он прискакалИ там Огнева увидал.Он пел романсы, танцевал,Своим хвалился длинным ростом.И восхищал легко и простоДворянку столбовую Веру,Которая совсем не в меруВлюблялась чуть не каждый день,Забыв о верности, о долге,И вызывала кривотолкиСреди окрестных деревень.Маврикий опять перечитывает переписанные строки. Ему не верится, что это он сам мог написать такие стихи, которые заставляют даже его утирать слезы, а уж она-то поймет и оценит, как жестоко было с ее стороны обращать внимание только на рост и на голос. А что рост? Какую роль он играет? Пушкин тоже был маленького роста.
Дальше, дальше… Его, наверно, ждут уже к обеду. Пусть ждут. Ему не до похлебок. В нем горит огонь возмездия. Он ему бросает вызов.
Не торопись рука. Не искривляйтесь строки. Разве ты забыл, что служенье муз не терпит суеты?