Горбатый медведь. Книга 1
Шрифт:
Извините, это не простота, а что-то другое. А что, Маврик не знает и сам. Но знает, что он не может и не будет уважать за это жизнь в непреловской избе.
Однако же в Омутихе много прелестей. Рожь. Лес. Речки. Рыба. Но и тут можно бы многое изменить.
Кто мешает по опушкам пасек насадить смородиновые кустов, садовой малины, ежевики?.. Ведь никто же из деревенских ребят не будет рвать ягоды, как не рвут чужого гороха, растущего в поле. Этого тоже нет и не будет.
А вот прошлогоднюю дряблую редьку будут есть, чтобы она не пропадала, как и заплесневевшие грузди, совсем не думая,
Маврик помогал Краснобаевым делать такую гряду, а у Сидора Петровича столько навозного богатства, но огурцы еще и не думали цвести. А как скажешь об этом бабушке или дяде? Ведь нельзя же быть умнее их в двенадцать лет. А он умнее. Не во всем, а в том, что знает, что видел, что испробовал сам.
В этот воскресный день Маврикий собирался отправиться на мельницу к Тихомировым. Но было еще очень рано. В воскресенье никто не работал. Старший сын Сергей, у которого, как злословили соседи, дядя Сидор выбил из головы и ту малость, которая в ней была, отправился ловить бреднем рыбу.
Младший сын Тиша, очень красивый, любознательный мальчик, зазвал Маврика походить по Балагурке с вилками, поискать налимов и половить мелкую рыбешку. Эта увлекательная рыбная ловля походила на охоту. Рыбак с удочкой или сетью зависит «от счастья». Что попадет, то и вытащит. А тут все зависит от ловкости, меткости, быстроты удара столовой вилкой, насаженной на длинный черенок. Это уже почти острога.
Налимы умеют не только прятаться, но и, оставаясь на виду, притворяться суком коряги, стать неразличимыми от ила и находить сотни способов защитного притворства.
Налимы учат Маврика вниманию, неторопливости, зоркости. Они и не знают, что преподают своему врагу спасительное умение избегать опасности. Впереди жизнь, в которой понадобится и налимья сметка.
Научившись ступать по реке бесшумно, подымая и погружая в нее свои ноги, мальчики подозревают каждое корневище, донное растение, песчаную извилинку — не налим ли это. И только тщательное обследование дна приносит им радость улова.
Вчера вечером приехали отец и мать. Маврику приятно будет показать, что и он на что-то способен. У него пять налимов, у Тиши только три. Ну так он же моложе на год, хотя выше ростом чуть ли не на голову.
Но отец и мать еще спят. Они встанут поздно. Дядя Сидор, бездельничая в воскресенье, заводит разговор с племянником:
— Андреич, ты человек ученый и должен знать, как живут мужики в других царствах. В Дермании там, в Америке, скажем.
— По-разному, — отвечает Маврик, — как и у нас. Одни богато, другие бедно.
— Не в том вопрос, Андреич… Я хочу знать, как они живут, — деревнями или на отрубах?
Маврик не знал, что такое отруба. Он и не слышал о провалившейся столыпинской реформе размежевания и расселения крестьянства по хуторам и отрубам. А Сидор Петрович, будучи крестьянином, не только знал об отрубах, но и хотел, пусть запоздало, выйти из своей Омутихи и поселиться отдельно.
— А
— А зачем, дядя Сидор? Разве со всеми вместе жить хуже?
— Да не хуже, но способнее, когда все твое при тебе. И поле, и пашня, и выпас, и пар. Огородил свое — и сам себе царь. Твоя корова ест твою траву, твои курицы по стерне твою ржаную осыпь после страды выбирают. Худо разве своим хуторком жить?
— Скучно!
— Да отчего же? То за коровами надо убрать, то лошадям корму задать, а летом-то уж вовсе некогда тосковать… Спалить только могут.
— Кого? За что?
— За хутор. За то, что ты от мозолей своих справен, а он от своих пролежней беден. Деревня только сыздаля на один манер. А ведь в ней, как у вас в Мильве, по разному достатку живут. Кто поуже, кто пошире, а кто и вовсе широко. Чураков, к слову. Разве на Чуракова или на какого-то другого купца мелкий лотошник-палатошник не носит камня за пазухой? Носит. И готов бы спалить его, в трубу пустить, да капиталы у него негоримые. В казначействе лежат. А у нас? Ферма-то ведь деревянная будет, если ей следно быть. То-то оно и есть, Андреич. Пых — и неттебя. Только дым да зола, а «Саламандра» много ли даст? В деревне одного тебя не подожгут. Всем гореть придется. Хорошее дело ферма, да маетное…
Сидор Петрович разговаривал уже не с Мавриком, а с самим собой и, кажется, с не проснувшимся еще братом Герасимом.
Разговор продолжился за столом в избе, когда были поданы пойманные старшим сыном Сергеем золотые широкие карасики, жаренные в сметане, и налимья печень, запеченная в тесте. Налимы же пойдут в обеденный пирог.
Герасим Петрович, уйдя из деревни, не расстался с ней. Он будто делал большой обходный крюк, чтобы вернуться сюда в новом качестве фермера. В городской одежке, на модной застежке, со старым скопидомским нутром.
Теперь он не скрывал от жены своих золотых снов. Любовь Матвеевна теперь во всем зависела от него. Герасим Петрович увлеченно рисовал картину хутора-фермы, где будут добросовестно трудиться добросовестно оплачиваемые омутихинцы.
— Разве хуже будет им, — убеждал он, — если они станут работать в большом, прибыльном, хотя и чужом, хозяйстве и получать дохода на едока больше, чем они пол чают теперь?
Все выходило стройно и доказательно. Коровник на тридцать, на сорок, а то и на пятьдесят голов. За ними будут ходить три бабы, а не тридцать.
— Скажи, дешевле будет молоко?
— Дешевше, Герася.
— Или возьми ты, Сидор, тот же курятник. Пятьсот, тысяча кур — и при них одна-две работницы. Подсчитай, сколько яиц дадут за год пятьсот кур. Самых плохих. И ты увидишь, что работница получит больше вдвое, а яйцо обойдется дешевле вчетверо по меньшей мере. Это, — слегка волнуясь, доказывал увлеченно Герасим Петрович, — при холодном, неосвещенном курятнике.
— А чем же ты осветишь его? — удивленно спросил Сидор.
— Фукалкой. Шишигины могут свой «Прогресс» осветить, а мы нет? Электричеством можно и молотить, а уж корма-то готовить, соломорезку вертеть, сливки сбивать — это уж преобязательно. Можно и паровой движок завести.