Горбатый медведь. Книга 1
Шрифт:
Здесь им предстоит пересадка на большой, так называемый низовой пароход. Во второй, сравнительно недорогой класс билетов не оказалось. Это не огорчило Ильюшу и Маврика. Они еще не ездили в первом классе, да и Анне Сергеевне спокойнее здесь за свой багаж, доставленный Терентием Николаевичем в хороших кожаных чемоданах.
Анна Семеновна входит в роль пассажирки первого класса, чтобы не выглядеть здесь белой вороной.
Среди пассажиров первого класса Анна Семеновна встречает миллионщицу Соскину с приживалкой. Раскланялись. Наверно, Соскина уезжает от сплетен, которых после исчезновения Всесвятского было предостаточно.
Не наглядится Фаня на свою нарядную мать. Нежно приникает к ней. Дочери так хочется рассказать, как робок был с нею отважный, не знающий страха Викторин. Как послушен он ей. Как он был счастлив, когда она разрешила ему взять себя под руку. Разве можно сказать об этом маме, разве она сумеет понять и поверить, что Викторин и Фаня обручены, не сказав об этом друг другу ни одного слова. Да и зачем им говорить о том, что может быть огрублено словами? Для этого есть сердце, глаза, поступки…
— Ты, кажется, повеселела, моя девочка? — спрашивает мать. — Я так рада, что поездка на пароходе хорошо действует на тебя.
У Ильюши с Мавриком свои дела. Им хочется рассуждать. Они имеют право входить в салон первого класса. Там так все первоклассно, что даже теряешься. А потом, оглядевшись и привыкнув, хочется делать замечания.
— И зачем только, Иль, — спрашивает Маврик, — кресла обивают дорогой кожей, а кожу закрывают чехлами?
— На свете много неразумного, — отвечает развалившийся в кресле Ильюша. — Зачем, например, висюльки на подсвечниках? — указывает он на затейливые бронзовые канделябры. — Для позвякивания, когда идет пароход. А зачем самые подсвечники, когда на пароходе есть электрический свет?
И далее следуют новые «зачем». Зачем, например, белить лицо старой даме, у которой две взрослые дочери. Ведь ей уже не нужно выходить замуж.
Берега Камы ниже Перми не столь сказочны, но зато сама река шире, величественнее, добрее и ленивее.
Неужели может надоесть стоять у окна или на палубе и любоваться гладью воды, облаками, которые отражаются в ней, дикими утками, не обращающими внимания на пароход, желтеющими полями, синими лесами, милыми деревеньками, глядючи на которые не верится, что там так же плохо, как в Омутихе, а может быть, и хуже?
В июльское безлуние в этих широтах Камы случаются темные ночи. Но все равно приятно выйти на палубу парохода, особенно когда он пристает к берегу.
Было поздно, когда Анна Семеновна рассматривала толпящихся на маленькой пристани ниже Сарапула. В толпе она заметила рыжего чиновника. Память не сразу ответила ей, где она встречалась с ним. Оказывается, в Мильве, в общественном собрании, в каком-то из водевилей. Чиновника играл Всесвятский. Вспомнив об этом, она узнала в чиновнике Антонина Всесвятского. И узнала тем более, когда он поднял глаза, ища кого-то на верхней палубе парохода. Он искал приживалку Соскиной — Калерию.
Анне Семеновне никак не хотелось встречаться с переодетым Всесвятским. Да и он, видимо, не был рад этой встрече. Однако же, надеясь быть неузнанным, Всесвятский появился на пароходе, и его глаза вторично встретились с глазами Анны Семеновны. И когда она опустила их, Всесвятский понял, что она узнала его. Тогда беглец прибег к прямому разговору. Подойдя к Анне Семеновне, он сказал шепотом:
— Я надеюсь, у вас хватит ума и благоразумия, чтобы не узнавать меня. Я постарался не узнавать подробности заведения Мартыныча и Кулемина на Омутихе… Но вы сами понимаете, если… — Он не успел закончить фразы. На палубе появился низкорослый большеротый человек с редкими зубами. Он и не мог не появиться тут после того, как Соскина стала для него привадой, за которой он следил, надеясь поймать Всесвятского. Желание сбылось. Сцена, которая длилась на балконе палубы несколько секунд, нуждается в предварении, чтобы не выглядеть неожиданной, а стать естественно завершающей цепь событий, которых мы не касались.
Сбежав из Мильвы, самоуверенный Всесвятский, надеясь на свои театральные способности, преувеличенно возомнил себя неуловимым и неузнаваемым. Он полагал, что прошло много времени и что им перестали интересоваться.
Напрасно. Письмо, полученное губернатором, в котором Всесвятский развенчивал самое сокровенное, привело в трепет главу губернии. Его возмущали художества Саженцева, начиная с недоплаты денег агентам и кончая губительным фанфаронством, благодаря которому был упущен ценнейший Аполлон. Губернатор верил, что Аполлон, раскрывший всех своих тайных коллег, располагал редчайшими сведениями, на которые недвусмысленно намекал Всесвятский в своей отповеди. Он писал: «Ослы! Вы пожалели за одну мою свободу получить дюжину революционеров, достойных каторги и виселицы. Кусайте теперь локти».
Саженцева били в кабинете начальника. Он выл и ползал на коленях. Он клялся искупить свой второй грех и обещал добыть живьем Аполлона.
С тех пор Саженцев стал незримой тенью Соскиной. Долгим было хождение по следам, и наконец оно привело к цели. Пассажир первого класса в чесучовой паре, похожий на артиста, в котором Соскина не могла увидеть следователя, знал точно, нюх не обманывал его — любовники встретятся. Если не на пароходе, то на одной из пристаней, где сойдет истомившаяся богачиха.
И он не ошибся. Приживалка Соскиной, гаснущая в девичестве, свела знакомство с артистом в чесучовой паре. Она успела обронить ему те ничего не значащие слова, которые сказали Саженцеву все, что он хотел знать.
И вот перед ним, тончайшим знатоком преступной психики, виднейшим (и ничуть не меньше) анатомом темных душ, снова предстает легкомысленный провинциальный комедиант в чиновничьей форме. О, что сделает с ним оскорбленный следователь. Небо заплачет кровью. Застонут каменные стены тюрем. Он спустит с него семь шкур. Инквизиция средних веков окажется приготовительным классом пыток, которым он подвергнет пойманного. Оба револьвера Саженцева заряжены. Курки взведены. Нужно дать подняться злодею Всесвятскому на палубу. Он пойдет к ней. В ее седьмую каюту. Как стучит маленькое жабье сердце Саженцева. Как дрожат его руки в карманах. Указательные пальцы на спусковых скобах. Не нажать бы только в волнении на одну из них и не выстрелить бы в кармане широких чесучовых брюк. Тогда… Невозможно представить, что будет тогда…
Остаются минуты. Всесвятский подымается на балкон палубы. Он шепчет что-то неизвестной Саженцеву женщине. Ничего. Будет спрошено. Но это потом. А теперь не потерять секунд… Арестовать… Надеть наручники… Вдвоем это сделать было бы куда легче… Ничего, он справится и один. Всесвятский лишится половины чувств от убийственного взгляда глаз, которых он так боялся при встречах в Мильве. А вторую половину чувств выбьет удар рукоятью револьвера по голове.
Они встречаются. Саженцев вынимает из карманов руки. В них по пистолету. Всесвятский подымает руки. В его глазах ужас.