Горбатый медведь. Книга 2
Шрифт:
Повторив смысл сказанного тогда Маврикием, Василий Адрианович мягко заметил:
— И я за такое царство-государство. Да как установить его, когда по дорогам рыскают мальцы с карабинами, которые убивают за шубейку. Куда они денутся из такого царства? Жалость — святое чувство, говорю я опять, а бывает, что жалость страшнее зла. Вот ты пожалел этого Сударикова…
— Сухарикова, — мягко поправил Маврикий.
— Что Сухариков, что Судариков — один пес. Судариков даже лучше. Вот ты пожалел его, а ведь он может в другого выстрелить и
— А что же я мог сделать? Не убивать же…
— Убивать не обязательно, а прикладом дать по зубам, коли карабин был в твоих руках, — надо бы. Помнил бы, стервец, на всю жизнь, за что зубы выбиты.
Маврикий молчал, а старик не останавливался:
— Слов нет, и кошку, бесовскую тварь, жалеть надо, а другой раз и верного друга пса-охотника нужно своими руками удушить, если он, допустим, сбесился бесповоротно и может других покусать. А разве твой Сухариков не бешеный пес? И карабин бы пригодился. Время-то какое…
Слушая, Маврикий сидел за столом, подперев руками голову, и молчал. А Василий Адрианович все на той же струне:
— Сам господь человеку дал чистую душу, доброе сердце, ласковые руки… Но ведь господь и ядовитый желудочный сок тоже не забыл и желчь дал. Как может жить человек без желчи? А ты, парень, безжелчным рожден, безжесточным творением. Вот и маешься, ищешь ангельскую землю, праведное царство. А их нет. И не скоро предвидятся. — Кукуев неожиданно прервал речь. — На первый раз хватит пока. Надо с умом, не торопясь безжесточных ожесточать… Давай вилки, тарелки на стол, а я в печь за жаревом полезу…
«Отчизны верные сыны» сразу же, как только перебрались за Каму, перестали существовать отрядом при главнокомандующем. Выросшие под бочком у маменек и папенек, захныкали после первой морозной ночевки в лесу. Поэтому отряд пришлось расформировать, а их распределить по частям для несения легкой службы. И они были назначены в полевую почту, в походный госпиталь, караульными у денежных ящиков, связными, помощниками каптенармусов, квартирьерами… Мало ли есть и можно придумать должностей, для того чтобы сохранить не приспособленных к военным и ко всяким другим тяготам удальцов на словах.
Сухариков, Вишневецкий и Мерцаев были назначены квартирьерами штаба. Им была предоставлена лошадь, кошевка и карабины. Они предварительно расквартировывали идущих позади и, как положено было, ставили на воротах дворов условные значки штабных должностей, караульной команды и других служб при штабе.
Сухариков вначале скрыл от Вишневецкого и Мерцаева встречу с Толлиным. Когда же Сухариков выкрал затвор в комендантской команде, ему нечего было бояться. И он не мог удержаться и не рассказать, как он встретил пустившегося наутек Толлина.
— Как раз это все случилось тут. — указывал он на место встречи с Толлиным. — Может быть, он и сейчас здесь, где-нибудь в деревне.
Вишневецкий и Мерцаев не верили храбрившемуся Сухарикову, «завоевавшему» женскую шубейку и похожему теперь в украденной женской шубейке на стриженую, рано начавшую вянуть девчонку. Но когда они очутились в Дымовке, где нужно было расквартировать посвободнее семьи штабных, сразу же напали на след Маврикия.
О нем рассказали и, не желая того, предали его деревенские мальчишки, привязавшиеся к сердечному сверстнику из города. Они называли его по имени и указали на избу Кукуевых. Кажется, сыну пристава было суждено прославить себя. И он незамедлительно отправился в указанный дом.
Недолгое пребывание в бандах Вахтерова научило семнадцатилетнего Вишневецкого разговаривать и расправляться с беззащитными и слабыми. Войдя в избу Кукуевых, он закричал:
— Где Толлин, старая гнида? Правду и только правду! Или… — Он замахнулся на Дарью Семеновну прикладом карабина. — Ясно?
Дарья Семеновна слушала не перебивая шелудивого щенка, прикидывая тем временем, как ей вести себя дальше. Считая, что старуха достаточно напугана, Вишневецкий повторил:
— Где он?
Дарья Семеновна на это с мягкой угодливостью ответила:
— Зачем тебе, не знаю, как и назвать тебя, красавец, надо было утруждать свой голос и гневить божью мать, когда и одного слова хватило бы. И я бы сама свела тебя на старую солеварню, где прячется этот змееныш, напуганный тем, что его хотел разуть-раздеть из ваших же храбровитый юнец…
«Выходит, не врал Сухариков», — подумал Вишневецкий и увидел на пороге избы Игоря Мерцаева. Игорь не хотел, чтобы слава досталась одному Вишневецкому. В ОВС никто уже не сомневался, что стену камер взорвал Толлин, что он шпионил еще раньше в доме Тюриных, а потом оставался в Мильве, чтобы вступить в отряд ОВС и передавать военные тайны через Медвеженский фронт.
— Ты что, Игорь? — спросил ревниво Вишневецкий.
— Проверить, как у тебя дела…
Слово «проверить» резнуло ухо самовлюбленного Вишневецкого. Но Мерцаев мог так сказать. Он был старший квартирьер, а Вишневецкий обычный. Без нашивки на рукаве.
— Да ничего, — ответил он, — я нашел следы преступника.
Пока пришедшие разговаривали между собой, Дарья Семеновна, а потом и подоспевшая Дунечка пристально рассматривали желтый дубленый полушубок на Игоре Мерцаеве. Они узнали этот полушубок. В нем бывал у них в доме Андрюша Шерстобитов.
— Одевайся и веди, — приказал Дарье Семеновне Вишневецкий, все еще стараясь удержать за собой первенство в поимке Толлина.
— Это я мигом. Только не рано ли? Его сейчас может там и не быть. А если насторожишь, он, глядишь, и перепрячется в другое место.
— Непременно так и будет, — подтвердил начальнически Мерцаев, побаиваясь идти вдвоем и думая прихватить хотя бы Сухарикова. — А вечером мы его сцапаем, как цыпленка.
— Ну что за разумник… Скушай горяченькую… Да и ты тоже, ретивый офицерик, — польстила она тому и другому, предлагая лепешки.