Гордая любовь
Шрифт:
– Когда это принесли? – потребовал он объяснений.
Она подняла глаза.
– Что это, Нортроп?
– Не разыгрывайте невинность, Анна. Вам чертовски хорошо известно, что это такое. Это телеграмма от мистера Уокера, и она оказалась спрятав на под ворохом бумаг у меня на столе. Бумаг, которые я положил туда уже много дней назад.
Голос женщины превратился в слабый шепот, но она не отвела глаз:
– Извините, Нортроп, но я действительно понятия не имею, о чем вы говорите. Может, это принесли, когда я была в саду?
Вандерхоф прищурился. Было время,
– Пусть будут прокляты все женщины! – выругался Нортроп, имея в виду не только жену, но и Эллен, и Оливию.
Он сложил телеграмму пополам, потом снова развернул. Никому не дано переиграть его, Нортропа. Анна ошибается, если думает, что может провести его.
И Оливия тоже.
Его дочь вернется в этот дом и будет поступать, как подобает его дочери. Ее непослушание уже стоило ему небольшого состояния, которое ушло на оплату услуг детективов. Оно стоило ему целой железной дороги, которую он так отчаянно стремился заполучить. Хуже того, она выставила его на посмешище перед партнерами, хотя они и поступали достаточно благоразумно: никогда не показывали ему, что он им смешон.
Нортроп угрожающе покачал пальцем перед самым лицом жены.
– Я заставлю мне повиноваться. – Он склонился к жене.
Женщина вжалась в кресло, словно испугавшись, что он сейчас ее ударит. Но Нортроп знал куда более изощренные способы испугать Анну, чем простое рукоприкладство.
Он сделал еще несколько шагов в направлении жены и протянул ей телеграмму.
– Не обманывайте себя, Анна. Оливию найдут, и она пожалеет, что бросила мне вызов. – Он запихнул бумажку в карман.
Анна побледнела.
– Оставьте ее в покое; Нортроп. Позвольте ей быть счастливой.
– Счастливой? – Он едко засмеялся, но это был невеселый смех. – Не хотите ли вы сказать, что я не могу сделать счастливой собственную дочь?
В два шага он подлетел вплотную к креслу, где сидела Анна, наклонился и рывком поставил ее на ноги. Схватив жену за плечи, он почувствовал, как она напряглась.
– Не хотите ли вы сказать, что я не принес и вам счастья, дорогая Анна?
Ее глаза наполнились слезами, но его пальцы все сильнее сжимали ее плечи. Он почувствовал себя победителем, разгорячился, ощутил свою власть и силу. В нем вдруг вспыхнуло вожделение. Сейчас он утащит ее в спальню и преподаст ей урок, покажет, в чем должна находить счастье порядочная жена.
– Нортроп, – она посмотрела ему прямо в глаза, не пытаясь вырваться, слезы исчезли из глаз, голос звучал тихо, но твердо: – Отпустите меня. Вы делаете мне больно.
Он поразился, почувствовав отпор с ее стороны. Это было совершенно не похоже на Анну. Удивляясь самому себе, Нортроп отпустил ее руки.
Она мгновенно отступила на шаг назад.
– Спокойной ночи, Нортроп. – С невозмутимым видом Анна элегантно подхватила корзиночку с рукоделием. – Не приходите сегодня в мою спальню. У меня ужасно болит голова, и я засну, прежде чем вы закончите дела.
Не приходить к ней в спальню? Вандерхоф поверить не мог, что она отважилась заявить ему такое.
Если он захочет ее, ничто его не остановит, и он пойдет к ней в комнату! Он будет делать, что пожелает, в собственном доме и с собственной женой! Это его право. А ее обязанность состоит в том, чтобы делать то, что он прикажет и когда прикажет. Однако желание заняться любовью с женой у него почему-то пропало. В другой раз, может быть, он все-таки преподаст столь необходимый урок, но не сегодня ночью.
Ремингтон, Либби и Сойер отправились в лагерь пастухов рано утром через несколько дней после падения Сойера. Пит Фишер согласился присмотреть за домом, доить Мелли и кормить Мисти и щеков.
Они ехали верхом на лошадях, навьюченных тюками с продуктами для пастухов. Ремингтон настоялся том, что нога уже позволяет ему выдержать эту поездку, но к концу дня Либби, посмотрев на Уокера заметила, что на его лице отражается боль. Она знала, что сам он никогда не предложит остановиться для ночевки. Он скажет, что надо ехать дальше, чтобы попытаться добраться до лагеря до ночи. Однако Либби сомневалась, что им это удастся. Она ездила к пастухам почти месяц назад, и отара наверняка ушла сейчас дальше на север или на восток.
Приняв решение, Либби натянула вожжи и остановила Лайтнинга.
– Думаю, нам лучше остановиться здесь на ночь.
– Долго ли еще ехать? – спросил Ремингтон, останавливаясь рядом с ней.
– Часов пять, не меньше. Нам не добраться до наступления ночи. Я совершенно не хочу пытаться разыскивать Мак-Грегора в темноте, даже при полной луне.
Ремингтон огляделся по сторонам и указал на полянку недалеко от дороги.
– Похоже, здесь есть неплохое местечко, чтобы разбить лагерь.
Либби кивнула и направила лошадь вперед, прокладывая путь по пологому склону холма, который они выбрали для ночлега. Выехав на поляну, девушка спешилась. С одной стороны стоянка оказалась под защитой обветренной скалистой стены, с другой стороны перед ними открывался прекрасный вид на долину внизу. Легкими привычными движениями Либби расседлала Лайтнинга.
Краешком глаза она заметила, что, слезая с седла, Ремингтон постарался не ступать на раненую ногу и сморщился, потирая бедро.
Ей не следовало позволять ему ехать, подумала Либби. Она должна была одна отправиться к пастухам.
Представив, какой спор разразился бы, попытайся она сказать, что он не может с ней ехать, Либби только покачала головой. Решимости ему не занимать. Причем Либби предполагала, что это качество было одним из тех, что она так в нем любила.
Вытаскивая две банки консервированных бобов из седельной сумки, Либби припомнила события шестинедельной давности, которые волшебным образом изменили всю ее жизнь. «Неужели любовь вот так приходит к каждому? – размышляла девушка. – Неужели она застает человека врасплох, являясь почти помимо его воли? Неужели она заставляет забыть обо всем?»