Гордубал

Хотя эта история в некоторых частностях отражает подлинное происшествие, в целом она является вымышленной.

Автор не хотел изображать в ней конкретных людей и события.

I

Вон тот пассажир, второй от окна, в измятом костюме, ну кто скажет, что он из Америки? Вот уж никогда бы не поверил! Американцы не ездят в пассажирском, только в экспрессах, да и то ворчат.

В Америке, дескать, поезда, не чета нашим, вагоны куда длинней, там белоснежный вайтер [1] разносит воду со льдом и айскримы [2] . Слыхали? "Алло, бой!
– рычит такой американец. Подай сюда пива, жбан пива, всем по кружке, заплачу хоть пять долларов, дэм!" [3] Э, да что зря болтать, братцы! В Америке - вот где житье!

Пассажир, второй от окна, дремлет, усталый, потный, разинув рот, и голова у него мотается, как неживая. Господи боже, прошло одиннадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать дней! Пятнадцать дней и ночей просидеть на чемодане, спать на полу или на скамейке, пропотеть насквозь, одеревенеть, ошалеть от грохота машин; уже пятнадцатый день; эх, хоть бы ноги вытянуть, подложить под голову сена и спать, спать, спать...

Толстая еврейка у окна брезгливо отодвигается в угол. "Чего доброго, еще уснет да повалится на меня, как мешок; кто его знает, что с ним такое: мятый весь, словно на земле валялся. Чудной какой-то попутчик, уже не пересесть ли подальше? Ах, боже, - скоро ли мы приедем?"

Второй от окна пассажир наклоняется вперед и, вздрогнув, просыпается.

– Ну и жара, а?
– осторожно завязывает разговор старичок, похожий на лавочника.
– Далеко едете?

– В Кривую, - с трудом произносит "чудной" попутчик.

– Так, так, в Кривую, - понимающе кивает лавочник, человек бывалый.
– А издалека? Издалека ли?

Второй от окна пассажир не отвечает, утирая грязной ручищей потный лоб, видно, от слабости у него кружится голова. Лавочник обиженно сопит и отворачивается к окну. А сосед боится даже поднять глаза, уставился на заплеванный пол и ждет, - не обратятся ли к нему снова. Тогда он им объяснит: да, издалека. Из самой, доложу вам, Америки.
– Вот как, из самой Америки? И в такую даль собрались в гости?
– Нет, я домой еду. В Кривую. Там у меня жена и дочка. Гафья ее звать, Гафья. Когда уезжал, три года ей было.
– Так, значит, из Америки! И долго вы там прожили?
– Восемь лет. Да, уже восемь лет минуло И все это время был у меня джоб [4] на одном месте. Майнером [5] работал. В Джонстоне. Там со мною земляк служил - Михал Бобок его звали. Михал Бобок из Таламаша. Задавило его, уж пять лет как задавило. С тех пор и поговорить не с кем, доложу я вам - с американцами разве поговоришь?..

Бобок - тот наловчился по-ихнему, но, знаете, коли у человека жена, у него и думка только о том, как бы рассказать ей все по порядку. А на чужом языке разве расскажешь? А зовут ее Полана.
– Как же вы работали, если ничего по-ихнему не понимаете?
– Ну, как! Кричали мне: алло, эй, Гордубал! И показывали мой джоб. В день я выгонял по семь долларов, ей-богу, севен [6] . Только и дорого все в Америке, господа. Двух долларов даже на харчи не хватает. За ночлег пять долларов в неделю.

Тут вмешается пассажир напротив.
– Однако ж, Гордубал, вы могли накопить порядочно деньжат?
– Ну конечно, можно было скопить. Да я посылал их домой жене. Говорил я вам, что ее зовут Поланой?

Каждый месяц, господа, по пятьдесят, шестьдесят долларов, а то и все девяносто. Но это только пока Бобок жив был, он-то знал грамоту. Смекалистый парень, этот Бобок, да уже пять лет, как его балкой зашибло. С тех пор я не мог деньги домой посылать и клал их в бенк [7] . Верите ли, набралось больше трех тысяч, а потом меня обокрали, пропали деньги. Да что вы говорите, Гордубал!
– Иес, сэр [8] , три тысячи долларов с лишком.
– И вы не подали на них в суд?
– Эх, и не говорите! Куда подашь? Наш формен [9] водил меня к какому-то лойеру [10] . Тот похлопал по плечу: о'кей да о'кей [11] , только платить нужно эдванс [12] . Формен ему сказал: ю ар э'свайн [13] , и повел меня обратно. Вот какие дела бывают в Америке, доложу я вам, э-э, что и говорить.
– Господи Иисусе, Гордубал, три тысячи долларов? Это же огромные деньги, целое состояние! Боже небесный, какое несчастье! Три тысячи долларов сколько же это на наши деньги?

Юрай Гордубал вполне удовлетворен: вы бы все на меня уставились, начни я только рассказывать.

Со всего трейна [14] собрались бы поглядеть на человека, у которого в Америке три тысячи долларов украли. Иес, сэр! Да, это я!.. Юрай Гордубал поднимает глаза и оглядывает соседей; толстая еврейка жмется в угол, лавочник обиженно глядит в окно и что-то беззвучно жует, тетка с корзиной на коленях укоризненно смотрит на Гордубала.

II

Юрай Гордубал опять замыкается в себе. Ну и ладно, я набиваться не стану; пять лет ни с кем не говорил - и то ничего.
– Так что же, Гордубал, вы из Америки возвращаетесь без гроша?
– Нет, что вы, джоб у меня был хороший, только денежки я больше в бенк не клал, ю бет [15] . В сундучок, сударь, ключик под рубаху, вот и все. Семьсот долларов домой везу. Well" [16] , сэр, я бы там пожил еще, да остался без эмплоймента [17] . Это через восемь-то лет! Локаут, сэр.

Слишком много угля, что ли. Из нашего пита [18] шестьсот человек получили лив [19] , сударь. Кругом увольняют и увольняют. Нигде нет работы. Потому я и возвращаюсь. Домой, понимаете? К себе, в Кривую.

Жена там у меня и землица. Гафье тогда три года исполнилось. Семьсот долларов за пазухой везу, опять хозяйствовать стану... Либо на фэктори [20] наймусь, либо лес пойду валить. А что, Гордубал, не скучали вы по жене и дочке?
– Скучал, ей-богу! Но я, знаете ли, посылал им деньги и думал: вот это на корову, это на стрых земли, это Полане на что-нибудь, ей там виднее. Каждый доллар на счету был, а когда отдавал деньги в бенк, думал: вот и целое стадо коров. Иес, сэр, их-то у меня и украли.
– А жена вам писала?
– Нет, не писала. Неграмотная она.
– Ну, а вы ей?
– No, sir. Can't write, sir [21] . С тех пор как помер Михал Бобок, я ничего ей не посылал, только откладывал деньги.
– Но вы хоть телеграфировали ей, что едете?
– Ну, что вы, что вы, на это жалко деньги расходовать. Да она бы и перепугалась, если бы рассыльный пришел, а меня не испугается.

Ха-ха! Какое там!
– А может, она думает, что вы померли, Гордубал: столько лет она не получала от вас весточки.
– Помер? Такой мужик, как я, да чтоб помер?

Юрай Гордубал разглядывает свои узловатые руки.

Такой мужик! Скажете тоже! Подана умная, Полана знает, что я вернусь.
– Все мы под богом ходим. А что, если Поданы нет в живых?
– Shut up, sir [22] .
– Ей было двадцать три года, когда я уехал, и крепкая она, сэр, крепкая, как ремень. Не знаете вы Поланы! С такими деньгами, это с долларами-то, что я ей посылал, да чтобы она не прожила! No, thank you [23] .

Раздраженный лавочник у окна утирает пот голубым платком. Может, опять скажет: ну и жара!

Да что вы, сэр?! И это вы называете жарой? Побывали бы вы на лоуэрдеке [24] . Или в антрацитовой шахте. Туда посылают ниггеров [25] , но я-то выдержал, йес, сэр. За семь долларов. Алло, Гордубал! Алло, you niggers [26] . Да, сударь, человек многое может выдержать. Лошадь - та нет. Туда вниз нельзя было посылать лошадей, - возить вагонетки. Уж очень жарко, сударь! Или лоуэрдек на пароходе... Человек многое выдержит, вот только бы уметь столковаться.

Требуют с тебя - а чего требуют - не поймешь; ну они и кричат, злятся, разводят руками... А извольте-ка разузнать в Гамбурге, как проехать до Кривой.

Они-то могут на меня кричать, а я нет. В Америку ехать дело как по маслу идет: один вас на пароход посадит, другой встретит, а вот обратно, сударь, обратно выбраться не поможет никто. No, sir. Трудно добраться до дому, сударь.

И Юрай Гордубал качает головой. И вот она качается сама, мотается из стороны в сторону, тяжелая, неживая. Юрай засыпает. Толстая еврейка у окна недовольно поджимает губы; тетка с корзиной на коленях и обиженный лавочник выразительно переглядываются. Да, да, ну и народ пошел. Быдло.