Гордубал
Шрифт:
Полана - тень-тенью, глаза бы на нее не глядели.
"Ох, и дела!
– хмурился Гордубал.
– Что делать?" И душно, душно, как перед грозой, мухи кусаются, не дают покоя. Ох, какой нехороший день! Юрай бредет в сад за амбаром. Да и здесь ему не по себе. Ну, что тут делать? Одна крапива, а сколько черепков, - не оберешься, - и мусора, мусора... Полану не видать, притаилась где-то в клети... Прости тебя бог, Полана, не понимаешь ты, как тяжко мне здесь...
Гордубал озабоченно чешет потный затылок.
Быть грозе! Надо бы Штепану убрать
Гордубал перелезает через плетень, обходит деревню задами, поглядывает на небо - как там?
Деревня сзади - точно стол, когда на него глядишь снизу: одни неотесанные бревна да срубы.
И будто никто не видит тебя, словно со всем миром ты играешь в прятки; кругом - заборы да лопухи, капуста, объеденная гусеницей, свалка какая-то, белена, дурман и цыганы, цыганские шатры за деревней. Юрай останавливается в нерешительности: куда я зашел, ей-богу, - Полана одна, Штепан сам не свой, спит в конюшне...
Сердце вдруг забилось у Гордубала... Черт побери эту цыганку! Сидит прямо на земле, жирная, старая ведьма, ищет в голове у цыгана.
– Чего хочет, хозяин?
– хрипло каркает цыганка.
– Цыганка, цыганка, - вздрогнув, просит Юрай.
– Можешь ты сварить приворотное зелье?
– Да как не смочь!
– скалит зубы цыганка.
– А что за это дашь?
– Доллар, американский доллар, - хрипит Гордубал, - два доллара.
– Эй ты, падаль!
– ругается цыганка.
– За два доллара собаки не случишь, за два доллара, - слышишь?
– не заколдуешь и корову.
– Десять долларов, - взволнованно шепчет Гордубал, - десять, цыганка.
Цыганка мигом смолкает и протягивает грязную ладонь. Давай!
Юрай неверной рукой торопливо роется в деньгах.
– Свари крепкое зелье, цыганка, не на одну ночь, не на месяц, не на год. Чтоб сердце смягчилось, чтобы развязался язык, чтобы она радовалась, когда видит меня.
– Гей, - бормочет цыганка.
– Илька, разведи огонь.
Морщинистыми руками, похожими на птичьи лапы, она роется в мешке.
Ах, стыд какой! Все небо тучами затянуло, быть грозе. Вари, цыганка, вари лучше. Эх, Полана, видишь, до чего ты меня довела!
Цыганка бормочет, бросая щепотки каких-то снадобий из мешка в котелок. Скверный запах! И от шепота цыганки, оттого что трясет она головою, колдует руками, страшно становится Юраю. Он готов сквозь землю провалиться. Это ради тебя, Полана, только ради тебя. Ах ты, грех какой!
Бежит Юрай к дому, в руках у него зелье, - бежит он, торопится - вот-вот грянет буря. Рысцой спешат коровы с грузом жита, разбегаются по домам дети, клубится пыль на дороге. Запыхавшись, открывает Гордубал калитку, и на минутку прислоняется к забору. Сердце колотится - не унять. Из-за тебя, Полана!
Из конюшни вдруг выскакивает жеребец-трехлетка, останавливается, ржет и устремляется к воротам.
– О-о!
– кричит Юрай и машет перед ним руками.
Из дома выбегает Полана. Конь прянул, взвился на дыбы, носится по двору, вскидывает то передние, то задние ноги, роет копытами землю.
Откуда ни возьмись - Гафья,
А из конюшни уже мчится Манья, развеваются широкие белые рукава... Конь на дыбы, а человек вцепился в гриву; конь рвется, да нет, не стряхнуть Штепана, повис он, как дикая кошка.
Рвется конь, мотает головой, подкидывает задом.
Хлоп, - Манья сброшен, но не выпускает гривы из рук; упав на колени, сдерживает коня.
Только теперь ноги у Гордубала словно ожили.
Он бежит к Гафье. Конь волочит Манью по двору, но Штепан уже на ногах и тянет, тянет его за гриву.
Гордубал держит ребенка на руках, хочет унести его в дом и замирает на месте, так захватило его зрелище - борьба человека с животным. Полана прижала руки к груди. А Манья засмеялся пронзительно, заржал, точно конь, и галопом, скачками повел укрощенного, фыркающего жеребца к конюшне.
– Возьми ребенка, - говорит Гордубал, но Полана не слышит.
– Полана, слышишь, Полана!
Впервые Юрай кладет руку ей на плечо.
– Полана, вот Гафья!
Взглянула. Ах, неужели у тебя и раньше были такие глаза, Полана? Разве дышала ты когда-нибудь так часто полуоткрытым ртом? Как ты похорошела!. И вот все погасло.
– Ничего с ней не сталось, - бормочет Полана и несет домой всхлипывающую Гафью.
Из конюшни выходит Манья, утирает рукавом кровь с лица, сплевывает кровавую слюну.
– Все в порядке, - бросает он.
– Идем, - зовет его Гордубал, - идем, Штепан, я полью тебе воды на голову.
Штепан фыркает от удовольствия под холодной струей и весело брызгается.
– Было дело, а?
– оживляется он.
– Взматерел жеребец, хозяин, потому и дикий такой.
– Манья ухмыляется, мокрый, растрепанный.
– Эх, хорош будет жеребчик!
Юраю хочется сказать: "Молодец ты, Штепан, здорово обуздал коня..." Но между мужчинами ни к чему такие слова. И, проворчав "быть грозе", Гордубал убирается за амбар. Небо потемнело на юге, - недобрый знак - идет гроза из степи. Жеребец вырос на славу, а тебя вот уже и ноги не слушаются, не можешь вовремя ребенка поднять. Верно, стар я стал, стар, а, Полана? А может, другое что? Не пойму, отчего это ноги онемели, точно кто заколдовал их?
Господи, как быстро темнеет! Вот и гром загремел. Цыганка зелье дала, а тут видишь, - жеребец взыграл. А я не вцепился в гриву коню, перепугался, прилип к месту. Не я, Штепан схватил... Еще бы не схватить - молодой! Ах, Полана, Полана, зачем ты так смотрела на него, отчего зарделась?..
Вот она, гроза, уже здесь, - мечется, как вспугнутый конь, искры летят из-под копыт. А ты не вцепился в гриву коня, онемели у тебя ноги, отказались бежать. Не прыгнул ты, не закричал... А вот Штепан... Тьфу, мерзко цыганское пойло, жеребец от него взбесился, а ты это пойло готовишь Полане. Почему же не ты к жеребцу кинулся? Полана бы смотрела, стиснув руки, и глаза б у нее сияли, как никогда...