Горе мертвого короля
Шрифт:
Девушка, безжизненно лежащая поверх него, не отвечала.
Алекс заплакал. И принялся кричать в бессильной ярости:
— Бальдр! Ба-а-альдр! Ты ошибся! Ты сказал, что мы не умрем! Ба-а-альдр! Будь ты проклят, Бальдр Пулккинен! Ба-а-а-альдр!
7
В хлеву
Он удивился, что крик его так долго длится, что ему удается держать и держать взятую ноту, даже не переводя дыхания, потом до него дошло, что это не он кричит. Звук был другой, очень знакомый, звук, который он давно знал и любил: скрип снега под полозьями саней. Это его ободрило. «Я не умер, — подумал он, — разве что в этой стране так перевозят души умерших — на санях…»
У него было очень смутное ощущение, будто чьи-то руки ворочают его, тормошат, растирают. А дальше — опять долгая белая пустота, лишенная всяких ощущений, вроде какого-то бесцветного тоннеля. Потом скрип полозьев превратился в другой звук, нетерпеливый, упрямый, который он тоже почти сразу узнал: нарастающее посвистывание чайника на огне.
К этому звуку примешивались два голоса. Первый он сразу же узнал.
— Bor keskien syimat? — кричала Лия.
Судя по интонации, она была в ярости и как будто чем-то оскорблена; она повторила очень сердито:
— Keskien syimat?
Другой голос был совершенно невероятный. Гортанный, чудовищно скрипучий. Голос утки, у которой в глотке застряла терка. Можно было подумать, что обладатель этого голоса, несомненно старик, говорит так нарочно, для смеха. Только никто не смеялся. Перебив Лию, он закричал еще громче нее:
— Batyoute! Hok! Е pesty'e ni boratch! Hok! Batyoute!
На каждой фразе он рыгал: hok! — и это заменяло знаки препинания.
Алекс некоторое время прислушивался, потом открыл глаза, и первым, что он увидел, был могучий круп огромной лошади, тяжеловоза. Поскольку это никак не вязалось с его представлениями о загробном мире, он уверился, что все еще пребывает здесь, на земле.
От лошади валил густой пар. Несомненно, ее только что распрягли. Сани, на полозьях которых еще таял снег, стояли у стены. «Хлев, — догадался Алекс, — вот я где: в хлеву…» Помещение было темное, с низким потолком и единственным маленьким, заросшим грязью оконцем. Пахло навозом, сыромятной кожей и конским потом. Он лежал на соломенной подстилке у дальней стены хлева, с головы до ног накрытый грубошерстным одеялом. На нем была чья-то чужая рубашка, не слишком чистая, но сухая, а поверх нее плащ, тоже чужой. Его шинель висела на гвозде у двери.
За дощатой стенкой спор все разгорался, поддерживаемый свистом раскипятившегося чайника. Лия открылась ему с неожиданной стороны: оказалось, она может быть сущей фурией! Утиный голос не мог ее перекричать. Наоборот, это она в конце концов задавила его своей свирепостью. Он услышал, как она крикнула: «Systyasit!» и выскочила вон, хлопнув дверью. В следующий миг она уже влетела в хлев. Впопыхах она даже не заметила, что Алекс пришел в себя. Она сдернула с гвоздя шинель, вывернула наизнанку, начиная с рукавов, гневно ухватила в охапку и унесла.
— Лия… — слабым голосом позвал он, все еще неспособный пошевелиться.
Но девушка уже исчезла вместе с формой.
Он попробовал пошевелить пальцами на руках и ногах. Кровообращение восстанавливалось, и в пальцах запульсировала адская боль. Он стиснул зубы и вспомнил слова Бальдра, которого проклинал несколько часов назад: «Насчет горя, мучений и всякого такого ничего не могу гарантировать. Я вас видел живых, и это все».
И они были живы.
На какое-то не поддающееся измерению время он уснул, а когда проснулся, рядом была Лия: она сидела на полу, держа в руках дымящуюся щербатую кружку. И смотрела на него с нежностью.
— Tenni, Aleks, diouk… Держи, Алекс, пей…
Он приподнялся на локте и стал пить. Это был чай, очень крепкий, горький, без сахара, но обжигающая жидкость окончательно вернула его к жизни.
— Где мы? — спросил он.
Лия принялась объяснять, как они сюда попали. Она использовала все способы, какими располагала, — мимику, жесты; показывала то на лошадь, то на сани, то на стенку, за которой старик теперь молчал, то на себя, то на Алекса. А еще рисовала палочкой на пыльном полу, так что в конце концов ему удалось уяснить хотя бы суть происходящего. Кроме того, он понял, что спас их какой-то псих.
— Daak… — шепнула она, указывая на стенку, — он сумасшедший… Toumtouk daak… совсем сумасшедший. О diouket… и пьет… krestya me"i ayt boogt… положил меня в сани… а тебя — нет… он оставил тебя умирать… kiets uniform… из-за твоей формы… мне пришлось чуть ли не драться с ним, чтоб заставить вернуться и подобрать тебя, it fetsat… врага… Baltyi en? Понимаешь? Te"i chostyin… я тебя растирала, чтоб отогреть…
Алекс понимал. Значит, он пролежал в снегу много дольше, чем Лия, поэтому все еще не оправился. Он спас жизнь Лии, дотащив ее на плечах докуда смог, а потом она его спасла, заставив того человека повернуть обратно и подобрать его.
— Itiy'e? — спросила она.
— Itiy'e… все хорошо, — ответил он.
Они допили чай и улеглись рядом на соломе, укрывшись одеялом. Было колко, неудобно, пахло навозом, и лошадь стояла слишком уж близко. Так и казалось, что она в любую минуту рухнет на них и придавит. Тем не менее Лия уснула, как только легла. С самого рассвета она отчаянно билась, чтобы заставить хозяина приютить Алекса. И теперь, обессиленная, провалилась в сон.
Она спала самозабвенно, полуоткрыв рот, нисколько не заботясь выглядеть красиво, — но тем красивей была, подумалось Алексу. Он долго разглядывал ее губы, лепку лица, веки, ресницы. Попробовал представить ее где-нибудь в другом месте, нарядно одетую, надушенную, искусно причесанную. Она была бы ослепительна, решил он. Но не более желанна, чем сейчас, на этой прелой соломе, в серой накидке поварихи, в шерстяных чулках и вязаной шапке. Он осторожно, кончиками пальцев погладил ее по щеке и в очередной раз подивился тому, что она здесь, рядом, что все это продолжается.
Через несколько часов их разбудили сокрушительные удары в дощатую перегородку.
— Kastiet! Hok! Abi kastiet! — кричал старик своим неописуемым утиным голосом.
— Bulat nosty'e at dietdin… — объяснила Лия, — он зовет нас есть.
— Abi kastiet! Hok! — снова крикнул старик.
Алекс тихонько передразнил его:
— Abi kastiet! Hok!
Он удивился, как ловко это у него получилось с первой попытки. И утиный голос, и завершающий утробный звук. И тут их разобрал смех. Совершенно неудержимый. Накатил, как приливная волна. Они всячески старались удержаться, не захохотать в голос, но это было невозможно. Они смеялись до упаду, захлебываясь смехом. Смеялись, чтобы стряхнуть с себя ужас минувших часов, прогнать подальше лик смерти, которая уже почти касалась их. Они смеялись, празднуя возвращение к жизни.