Горе мертвого короля
Шрифт:
9
Зубы стучат
Зима все длилась, и война приобрела катастрофический характер. Каждый день всем казалось, что мороз уже достиг апогея, и каждый следующий день он еще крепчал и сковывал все: воду, грязь и человеческую храбрость. Ветер так и леденил, солнце показывалось редко и не грело.
Армия Герольфа у стен столицы уже не надеялась, что это когда-нибудь кончится. Не реже чем раз в неделю объявляли
На самом же деле осажденные обладали, казалось, какой-то сверхъестественной выносливостью. Это внушало страх. Артиллерийский огонь обращал город в пылающий ад, ни одного дома не уцелело, но жители зарывались в погреба и как-то выживали.
У них даже хватало сил все еще предпринимать свои смертоносные вылазки. Они налетали галопом среди ночи и врезались прямо в середину лагеря. Истощенные, почти бестелесные призраки в лохмотьях на еще более исхудалых конях. Они налетали с дикими воплями и палили наудачу, прошивая полотно палаток. Пока солдаты опоминались спросонок и хватались за оружие, они, прежде чем погибнуть, успевали убить человек десять-двадцать и столько же ранить. Среди этих самоубийц попадались мальчики не старше двенадцати лет.
В ночи бродили кругом неслышные тени. Они закалывали часовых и прокрадывались в палатки. О них рассказывали жуткие вещи: говорили, что это старухи, что они способны убить человека так, что сосед в метре от него не проснется. Такая старуха становится на камни, склоняется над спящим и вонзает тонкий острый нож прямо в сердце. И последнее, что видит умирающий, — это склоненное над ним лицо старой женщины, которая шепчет ему на ухо чье-то имя — и убивает. Потом переходит к следующему. Старухи шепчут каждый раз другое имя. Это имена их погибших близких. И страшные поминки не прекращаются, пока не будут названы все имена.
Ко всему добавился тиф; разносимый вшами, он так и косил армию. Сильный жар, потом сыпь по всему телу, бред и, наконец, кома. Исход всегда был один.
Обозы с припасами, доставленными с Большой Земли, все чаще перехватывались. Нападающие забирали все и убивали всех.
Мороз, голод, болезни, изнеможение неуклонно вели к тому, на что с самого начала войны возлагал надежды неприятель: Герольф без единого настоящего сражения потерял более трети своих людей.
Хуже того: поговаривали, что где-то на севере и на востоке страны неприятель собирает армию. Теперь, когда силы осаждающих на исходе, те собираются обрушиться на них всей мощью и освободить столицу. Осаждающие, они станут осажденными, окажутся меж двух огней… И будет это, возможно, скорее, чем они ожидают.
Вот так обстояло дело с завоеванием, когда Фенрир вместе с отцом прибыл в расположение войск в конце этой страшной зимы. Он удостоился привилегии квартировать с офицерами в уцелевшем здании в стороне от лагеря. Оно было вроде замка, кирпичное, с полами из керамической плитки, неуютное и несуразное, но в нем было теплее, чем в палатках, и от неприятельских атак оно все-таки защищало. С террасы открывался вид на раскинувшиеся ниже, сколько хватает глаз, тысячи палаток, в которых маялись солдаты.
— Твое место не там, — твердил ему Герольф, — ты ничему не научишься среди этого быдла. Но не рассчитывай, что я буду ограждать тебя от всех испытаний.
В этом ему пришлось убедиться не далее как через три дня после прибытия.
— Идем со мной, — сказал ему Берг.
День едва начал заниматься.
— Куда?
— Прогуляться. И поприсутствовать на одной церемонии.
— На какого рода церемонии?
— Такого рода, что бывает на рассвете.
У Фенрира похолодело под ложечкой. Он понял, куда приглашает его офицер. Верхом, след в след, они двинулись вниз, к лагерю. Небо было низкое и серое.
— Это и вправду дезертир? — спросил Фенрир.
Он тут же пожалел, что спросил, и почувствовал чуть ли не облегчение, не получив ответа.
Они ехали шагом между палатками. Солдаты в них по большей части еще спали. Другие, кутаясь в одеяла и надвинув поглубже свои меховые шапки, грелись у костров. У некоторых в руках были стопки, из которых они потягивали маленькими глотками. Фенрир отметил их слезящиеся глаза, впалые щеки. Он почувствовал себя как-то неловко в своем слишком новом мундире.
— Хорошо спалось там, наверху? — насмешливо осведомился чей-то голос, когда он проезжал мимо.
Он весь напрягся, сохраняя осанку, чтоб не поддаться на провокацию. Да, он хорошо выспался в тепле, и накормили его хорошо, во всяком случае, лучше, чем этих оголодавших солдат. Чем он заслужил эти блага? Он их не заслужил, он был сыном Герольфа — и все. Но скоро он всем покажет, на что он способен.
Камерой смертников служил подвал в развалинах сгоревшего дома. У развалин уже стояли в ожидании десять пеших солдат и двое конных офицеров.
— Можно приступать? — спросил первый у подъехавшего Берга.
Берг кивнул. Один из солдат с приставной лестницей под мышкой перелез через обугленные бревна и обломки камня и открыл люк. Спустил в него лестницу и крикнул:
— Вылезай!
Прошло около минуты, и показался приговоренный — с непокрытой головой, всклокоченный, грязный. Свет ослепил его, и он прикрыл глаза руками. Солдат втащил его наверх.
— Ну, пошел!
Фенрир поразился — какой он юный! Словно напроказивший мальчишка, которого в наказание заперли в темной комнате. Лицо у него было вспухшее, как от побоев. Мундир, штаны, сапоги сплошь в грязи. Его всего трясло, он так шатался и спотыкался, что приходилось поддерживать его под руки.
— Это ноги… — сказал один солдат. — У него ноги отморожены.
Но страшнее всего было не это.
Когда осужденного подвели ближе, Фенрир услышал какое-то дробное клацанье, звучавшее то чаще, то реже, — зловещий неровный перестук. Должно быть, откуда-то издалека. Лишь через несколько секунд он понял, что это за звук, и похолодел от ужаса: это у несчастного мальчишки стучали зубы…
Челюсти ходили ходуном сами по себе, неконтролируемо, как у скелета. Фенрир слыхал, что у приговоренных к смерти кровь стынет в жилах, пока они ждут казни. И ничто не может их согреть. Никакая одежда. Никакие одеяла. Долго еще потом его преследовало воспоминание об этом перестуке зубов.