Поэзия жива свободой и любовью.На каторге, в тюрьме, в изгнании — жива,на бойне, где народ причислен к поголовьюи меньшинство идет в желудок большинства.Но всюду — тайники, убежища, укрытья:то щель в глухой стене, то свет в чужом окне.В сугробе, в сапоге, во рту, в мозгу, в корытеспасаются стихи — в копне и в дряхлом пне,—и спросит юный внук у бедного Адама:—А где ты был, Адам, инструктор ПВО,когда стерег Руслан [1] безумье Мандельштама?—Я был, где большинство, а он — где меньшинство.У черта на рогах, в трубе и в готовальнеспасаются стихи по воле меньшинства,чтоб совесть большинства была еще кристальней,когда промчится слух: Поэзия — жива!.....когда примчится весть о меньшинстве великом,которое сожрал кровавый людофоб,усатый лилипут, с изрытым оспой ликоми толпами рабов, его лобзавших гроб.Ни мертвый, ни живой не прекратит свободупоэзии, чей дух не брезгует бедой.Поэты — меньшинство, дающее народудышать, дышать, дышать —хоть в стебель под водой!
1
Руслан — собака из повести Г. Владимова «Верный Руслан».
Страна
вагонная, вагонное терпенье...
Страна вагонная, вагонное терпенье,вагонная поэзия и пенье,вагонное родство и воровство,ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,впадая в спячку, забываешь — кто ты,вагонный груз, людское вещество,тебя везут, жара, обходчик в майкегремит ключом, завинчивая гайки,тебя везут, мороз, окно во льду,и непроглядно — кто там в белой стужегремит ключом, завинчивая тужевсе те же гайки... Втянутый в езду,в ее крутые яйца и галеты,в ее пейзажи, забываешь — где ты,и вдруг осатанелый проводниккулачным стуком, окриком за дверью,тоску и радость выдыхая зверью,велит содрать постель!.. И тот же миг,о верхнюю башкой ударясь полку,себя находишь — как в стогу иголку,и молишься: о боже, помогипереступить зиянье в две ладони,когда застынет поезд на перронеи страшные в глазах пойдут круги.
Весело было нам на моих поминках...
Весело было нам на моих поминках,—пан студент напевал, молодой настолько,что мы ходили с ним гулятьк розовым фламинго,а Дудинцев подточил базис и надстройку!..На поминках моих было нам весело,—пан студент напевал...А и то — благо,что хрустело — хруп! хруп! — оттепели месивои еще не — хряп! хряп! — доктора Живаго.Было нам весело на поминках моих,—пан студент напевал, кавалер с форсом!Был он парень — не мой,был он многий жених,но как вспомню про все — шевелю ворсом.
Два поколения изменят взгляд на вещи...
Два поколения изменят взгляд на вещи,наш путь трагический в читальне пролистав.И, содрогаясь, назовут еще похлещесобытий химию, их свойства и состав.Нам выдирать пришлось бы вместе с потрохами,чтоб разглядеть все эти язвы, все рубцы,всю эту боль, кровоточащую стихами,где наши странники живут и мертвецы.Не тридцати-сорокалетним кавалерам,увядшим в поисках, откроется оно,а детям, отрокам, блуждающим по скверам,—их одиночество прозреньями полно.И, наши трепеты надежд воспоминая,они печально улыбнутся нам вослед,—как бы улыбкой милосердья пеленаямладенцев, Иродом порубленных чуть свет.А непорубленный... Сегодня воскресеньеи прутья вербные в серебряной воде —одно-единственное, может быть, растенье,в котором теплится надежда, как нигде.
Лучше я выгляжу в худшие дни...
Лучше я выгляжу в худшие дни,краше — когда я синимгорю огнем и мои ступнипо раскаленным бегут пустыням,бешено перегребая ритм,как песок, засасывающий паденьеи превращающий, господи, метеоритв толстое произведенье,—(ради которого каждый деньпросыпаться и вылезать из коек?!Мне для этого — даже одеться лень,и уж точно жевать и курить не стоит!)Есть одна драгоценность, о ней и речьсмертельна!.. Когда она затвердела,когда ее можно в слова облечь,все кончено — вынос тела,зачехленье зеркал и со-болезнованье!.. О боже,все, кроме этого, будет? Все —кроме этого дна и дрожи?Раскачивай мглистый, пьянящий стыдв моих косматых очах,—этот грех прекрасный мне больше льстит,чем лавровый венок на плечах.
Изгнанье Данте Алигьери
Это сочинение в четверг 16 марта 1978 года было
посвящено Мстиславу Ростроповичу и Галине
Вишневской
Спасайся, музыка! Спасайся все, что пело,ручьями, струнами во мраке серебрясь!Опять зачавкала, вскипела, захрипелазловонно выползающая грязь.Трясина громко чмокает трясину,дерьмо губами тянется к дерьму.История не учит ничему,а только тянет медленно резину.Вся мерзость в том, что здесь ничто не ново,молчанье — золото, оно же — гной и грязь.А Слово — Бог, но Бог распят за Слово,ручьями, струнами во мраке серебрясь...Сжимая челюсти решеток и оков,трясина гнойная глотает то и это,суля эпоху небывалого расцветапомойных ведер и ночных горшков.На животе ползут, вихляясь, черви —гнойник цветущий воспевать, живописать!И каждый червь мечтает выйти первым,чтоб золотой в награду гной сосать.Спасайся, Дант,—и никаких вопросов!..Судом помойных ведер и отбросовпод зад пинком ты выдворен, гигант,и этому изгнанью имя — Дант....Казенный червь, начинка смрадной щели,меня спросил:— Изгнанью имя — Дант?..— Конечно, флорентийский комендант,мне в этом имени поют виолончели —Дант — двери ада — хлоп! — и эмигрант!Изгнанью имя — Данте Алигьери.Вся мерзость в том, что здесь ничто не ново,молчанье — золото, оно же — гной и грязь.А Слово — Бог, но Бог распят за Слово,ручьями, струнами во мраке серебрясь...
В единый миг прозрачной стала тьма...
В единый миг прозрачной стала тьма —видны деревья, дальние дома,велосипед, журчащая колонка,вопит петух, разлаялся кобель,взбесились осы, плачет колыбельголодного и мокрого ребенка.И мне отрадны образы вокруг,—о матерь божья, только не паук,животное, которое — я помню —в конце времен изловит солнце в сетьи будет нескончаемо висеть,дыру своей симметрией заполня.
Монолог Винтика
...теперь
выходит, мы убили больше,чем было надо для Такого Дела,но кто бы смог сработать это лучшеи так же быстро, крепко и добротно,как мы?., как мы, я говорю, имеяв виду не нас, людей, а времена,когда такие громыхали гири,такие грандиозные событья,раскачивая землю и народына чашах исторических весов....а если б мы тогда убили меньше,чем было надо для Такого Дела?!а если б мы чуть-чуть недотянули,великое обжулив и обвесивна несколько десятков миллионов?Великое нельзя удешевить!Великое не может быть Великим,не проглотив Великое Число....а если б мы убили ровно столько,я говорю, не больше и не меньше,чем было надо для Такого Дела?..и ровно сколько для Такого Делаубить нам было надо?., и кого?.....теперь выходит, мы убили лучших,точнее, лучших мы убили больше,а худших мы тогда убили меньше,чем было надо для Такого Дела.Хотя не все убитые считали,что все они убиты справедливо,и каждый думал, что другой убитгораздо справедливее, чем он,—для них была единственно бесспорнойогромная одна несправедливость:что далеко не все еще убитыиз тех, кого убить без промедленьянеобходимо для Такого Дела! ...мы, несомненно, не добили худших,а их число уму непостижимо,несметно, необъятно... и выходит,намного меньше мы тогда убили,чем было надо для Такого Дела.Настолько меньше мы убили худших,что лучшие, которых мы убили,—число микроскопическое, ноль....но хуже то, что кончились титаны,перевелись гиганты, исполины,гераклы мысли, прометеи духа,—я говорю,— гераклы нашей мыслии нашей силы духа прометеи.Колоссы, великаны, великанши...Когда-то их водилось даже больше,чем было надо для Такого Дела,мы кой-кого из них тогда убили,но был вполне достаточный запас,его на шесть хватило поколений!...теперь, когда все мерзко измельчало,я говорю,— растлилось, развратилось,с одной мне мыслью страшно умирать:что далеко не все еще убитыиз тех, кого убили мы когда-то!..их надо вновь убить без промедленья —и ровно столько, сколько их убито,—я говорю,— не больше и не меньше,чем было надо для Такого Дела!Великому — великая цена.Не может быть великою держава,ее простор не может быть великим,ее народ не может быть великим,и дух его не может быть великим,не проглотив Великое Число....выходит, был я винтик в мясорубке?в такой негосударственной машине?в простейшем допотопном механизме,выходит, я вертелся и молол?Но, если б мы убили ровно столько,не худших и не лучших, — говорю я, —а всех, кого убить необходимо,чтоб ежедневно убивать убитых,ведь главное — убитых убивать...тогда бы, свято веря в идеалы,я был бы вновь к великому причастен,и даже я, мельчайший из мельчайших,сказал бы: вот я, скромный, незаметный,я — винтик, я — не больше и не меньше,чем было надо для Такого Дела.
Детства тихая улочка
Вышла из поезда в сумерках —странно, все поезда из Москвы прибывали в Киевпо утрам, в крайнем случае — днем.Однако сумерки были, сумерки,осенние, сладкие, теплые, и очередь на такси,и крестьяне с корзинами, с ведрами,с яблоками, с укропом, и ворона переходилаплощадь с трамвайными рельсами,грамотно так озираясь!..За полтора рубля доехала я до клена,до подоконника нашей комнаты,прошла сквозь подъезд во двор,где было темно и душно, — огромные трубы ТЭЦ и запах жареной рыбы,свернула в подъезд направо, открыла дверь коммуналки —осторожно! — ступеньки вниз, нащупала выключатель,в желтых, сырых потемкахпо скрипучим, щелястым доскампрошла в конец коридора — белая дверь направо,крючок изнутри, снаружи — две скобки, замок висячий,не заперто, кто-нибудь дома...Вероятно, дверные петли как раз наканунебыли смазаны постным маслом —при входе ничто не скрипнуло,и двадцать четыре метра южной преднощной тьмырасступились, как волны моря.Там сидел мой слепой отец,окруженный мешками с чем-то,с чем-то мелким, и это нечтоон нанизывал друг на другаи облизывал свои пальцы,напевая «Реве та стогне».Одинаково он не видел при свете и в темноте.На щелчок выключателя — выдохнул: ты приехала! ты приехала!Шесть мешков мешали ему до меня дотянуться, дотронуться,шесть мешков английских булавок,английских булавочек мал мала меньше,их вдевают одна в другую слепцы в артели,на ощупь нанизывают, пальцы от крови облизывают,чтобы к нищенской пенсиитридцать рублей заработать, —потому что великой индустриальном державевсе простится, когда наступит светлое будущее,а наступит оно не раньше, чем все мы выплатимвеликую пенсию — всей мозговой полиции,всем извергам, всем грабителям и садистам... — Молчи! — отец затыкает мне рот ладонью.Молчи! — он шепчет.— Здесь не Москва, а Киев! —И пальцы его в малюсеньких каплях кровивокруг моих губ оставляют пять отпечатковмал мала меньше, и в беременный мои животкто-то колотит, как в колокол,воды мои раскачивая и свое одиночество,чтоб выплеснуться сюда, где пьяная вишня бродит в бутыли на подоконнике,и пахнет рекой огромнойдетства тихая улочка,и мой старик замечательныйдумает: вот приехала бедная моя девочка,счастье мое и золотко,моя благодать господня.
Чудное мгновенье
В комнате с котенком,тесной, угловой,я была жиденкомс кудрявой головой,а за стенкой звонкой,молоды и стары,спали под иконкойкрещеные татары,было их так много,как листвы в аллее,всем жилось убого —а им веселее! Они голых-босыхтатарчат рожали,и в глазах раскосыхпламенья дрожали.Там была чечетка,водка с сухарями,парни с якорями,клен в оконной раме,под гитару пенье,чудное мгновенье —темных предрассудковполное забвенье!
