Горечь рассвета

Манило Лина

И тут мельтешившее до этого красное пятно выпало за борт и с громким плеском упало в воду. Барнаби протяжно завыл, глядя в небо, и рванул в море. Поддавшись какому-то странному инстинкту, до этого момента мне неведомому, я со всех ног помчалась за псом, даже не вспомнив, что умение плавать — не мой конёк. Если бы кто-то раньше сказал, что смогу так отчаянно кинуться в море, позабыв о собственных фобиях, я бы плюнула этому человеку в лицо. Не иначе как во время Взрыва сошла с ума, если начала такое вытворять.

Благо корабль был близок к берегу, поэтому я и не утонула, когда неловко перебирая руками и ногами, превращала

своей лихорадочной пляской безумного дельфина штиль в локальный шторм. Зато Барнаби, как любой истовый наследник гордых волков, плыл ловко и уверенно, загребая лапами и громко фыркая. Красное пятно плавно покачивалось на волнах. Пёс меньше чем за минуту доплыл до своей цели и, ухватив зубами, поволок находку обратно к берегу.

И тут до меня дошло, что красный цвет — цвет ткани. Господь Всемогущий, да это же красная рубашка! Вернее, человек в красной рубашке. То ли мёртвый, то ли без сознания — так сразу и не поймешь.

— Барнаби, сейчас я тебе помогу, — закричала, стараясь как можно быстрее догнать своего мохнатого друга.

Но пока я, неловко размахивая руками и дёргая ногами, пыталась нагнать пса, тот уже практически доволок несчастного до берега, цепко ухватившись зубами за край рубахи. Слава богам, ткань оказалась крепкая.

Барнаби выволок находку на берег и принялся отчаянно облизывать лицо пострадавшему. Он скулил, завывал, вилял хвостом. Бил лапами человеку в грудь, стараясь в меру своих сил, привести его в чувства. Безрезультатно. Вой пса стал совсем невыносимым — столько боли и отчаяния в нём было, что дрогнуло бы даже самое чёрствое сердце.

Я добралась до берега, наконец-то! Зачем вообще лезла в воду? Загадка, не иначе. Толку от меня в этой спасательной экспедиции всё равно никакого не было. Подбежав к лежащему человеку, первым делом проверила его сердцебиение, приложив ухо к груди. Барнаби от моего присутствия несколько успокоился и теперь просто жалобно скулил, глядя на спасенного им.

— Замолчи на секунду, милый, ты меня сбиваешь, — попросила, прислушиваясь.

Пёс, как всегда, понял меня в точности, и воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь тихим плеском волн. После нескольких мгновений, что провела, приложив ухо к груди пострадавшего и за которые уже практически отчаялась хоть что-то услышать, почудился слабый стук. Или это моё воспалённое сознание выкидывает коленца, или человек действительно был ещё жив — третьего не дано.

"Что-то нужно делать, нельзя же просто так его оставить?" — пронеслась в голове мысль, и я принялась со всей силы надавливать парню на грудь. Ничего. От осознания собственной беспомощности хотелось плакать — я так устала от смертей, да и от жизни, впрочем, тоже. Неожиданно в памяти всплыли уроки сестринского дела, проводившиеся одно время в нашем приюте, где учили накладывать шины, лечить порезы и ссадины, проводить профилактику инфекционных заболеваний. На одном из занятий преподавательница — опытная медсестра с многолетним стажем — учила делать искусственное дыхание. Правда, запомнила я немного, но искренне надеялась, что даже таких крошечных знаний хватит, чтобы попытаться спасти человеку жизнь. Во всяком случае, если он умрёт, не смогу обвинять себя до конца жизни, что ничего не сделала, не попробовала.

Одной рукой подняла умирающему подбородок, а другой зажала ему нос. Как учили: два сильных вдоха в открытый рот и… ничего.

Ещё раз и ещё я надавливала бедолаге на грудь, стараясь вернуть пострадавшему дыхание, вдохнуть жизнь. И когда уже казалось, что надежды — даже самой призрачной — не осталось, парень закашлялся и резко открыл глаза.

Огромные голубые глаза.

IX. Город и Лес

Опоясанный промзоной, словно кожаным ремнём, Город стоит уже целую вечность. Он стар, и всё его богатство — лишь память о прошлом.

Город сам по себе тих и спокоен. Он лишён рук и не в состоянии сбросить с себя надоедливых людей, одним движением. У Города нет ног — он не может сдвинуться с места, проклятый из века в век терпеть издевательства тех, кто обосновался на его теле, уродуя его и калеча, возомнив себя хозяевами. У него нет голоса, чтобы закричать на людей, заставить задуматься. Да и в силах ли услышать они хоть что-то, кроме собственных мыслей? Город сильно сомневается.

А сейчас он разрушен, опустошен, но ещё отчего-то жив. Как будто сердце Города, погребённое под завалами катастрофы, никак не может перестать биться.

* * *

Он не может вспомнить, как впервые осознал себя. Как почувствовал, что в нем зарождается жизнь. Наверное, это случилось в тот момент, когда его границу, тогда еще бледную, чуть различимую, переступил первый человек.

И закипела, запенилась жизнь! Людей с каждым днем становилось все больше — они наполнили собой каждый метр пространства, отстраивая свой будущий дом с нуля. С утра до ночи в ближайшем Лесу, что граничил с Городом, слышался стук топоров, визг пил и печальная песнь умирающих каждый день деревьев.

Лес плакал смоляными слезами, умолял оставить его в покое, не причинять боли, но люди ничего не слышали. А даже если бы и услышали, то вряд ли смогли остановиться — цель была так близка. И если для её осуществления нужно вырубить тысячу деревьев, уничтожив этим Лес окончательно, что же — так тому и быть.

Прошли годы, нанизанные на нитку времени, они превратились в столетия, а Город чувствовал себя таким же молодым. Лес затянул свои раны, взрастив новых сыновей. Прогресс, шагая по планете, подарил ему долгожданный покой — давно уже не было причин вырубать деревья.

Всё ещё оставаясь соседями, они часто переговаривались. Город жаловался на эгоизм своих жителей, которые не хотят замечать, как уродуют его некогда прекрасную архитектуру, отравляют воздух, загрязняют реку, что мирно течёт по его венам, словно кровь, уже многие сотни лет. А Лес, спокойный и мудрый, видевший смерть своих детей и переживший это, лишь печально шелестел листвой.

Но однажды что-то изменилось. Лес заполнили люди. Их голоса, такие юные и веселые, звучали вокруг, сливаясь в мелодию — мелодию молодости и красоты. Вначале Лес не придал большого значения тому, что произошло — до этого момента отдохнуть под тенью его деревьев часто приходили люди, когда поодиночке, когда целыми семьями. Но обычно с наступлением темноты все крики и песни смолкали, оставляя Лес лишь в компании животных и птиц. Однако эти гости не спешили возвращаться туда, откуда пришли, сделав в скорости Лес своим единственным домом, как будто только, так и должно быть.