Горечь рассвета

Манило Лина

Голоса не смолкали ни на миг. Снова вырубались деревья, переводимые на так необходимые дрова. Животные, почуяв опасность, сбежали в другие места, а птицы, знающие и видящие всегда больше, чем все остальные, ибо с высоты виднее, старались не пролетать над теми полянами, на которых обосновались странные люди.

Но больше всего Лес тревожил тот, кто привел сюда людей. Все в этом человеке (человеке ли?) было странным и непривычным. Огромный рост, черная то ли шерсть, то ли шуба, надетая на нем в любое время года. От его походки, всегда степенной и размеренной, дрожала земля, а голос был настолько звучен, что разгонял птиц с

ветвей на многие километры вокруг.

Каждый день этот странный человек, будто испарялся, появляясь на обжитых его людьми полянах через некоторые время в компании очередных членов группы. С каждым днем количество людей в Лесу неизменно увеличивалось. И снова шум, гомон, громкий смех.

Лес ничего не понимал. Что это за люди, зачем они поселились в нём? Однажды ночью Город, до этого долгое время хранивший странное молчание, рассказал одну историю, что происходит каждый день в его стенах.

Историю о том, что с улиц почти пропали дети. В домах, кстати, их осталось тоже не так много, как раньше — в основном, только, ребятишки до десяти лет от роду. Город не любил взрослых, но просто обожал детей, ведь с каждым новым поколением оживала в нём надежда, что уж оно-то будет лучше своих предков. Правда, надежды всегда рассыпались в прах, но все-таки.

Да и как вообще без детей? Что это за Город-то тогда будет, в котором не слышно детского смеха? Хорошо, конечно, что пропали ещё не все, но те, что остались — под надёжной охраной своих родителей. Их не выпускали на улицы, не водили в школу. Взрослые дорожили своими чадами, и терять их совсем не хотели. Город чувствовал, что медленно умирает, зарастает травой, рушится штукатуркой, трещит оконными стеклами. Постепенно к нему приходила старость — старость городов она ведь такая же, как у людей. Просто однажды Город покинет жизнь и наступит смерть. Смерть будет смотреть вокруг выпавшими окнами, опустевшими домами и разрушенными зданиями. И тогда постоянными жителями его прекрасных улиц станут крысы, а воронье захватит небо, сотрясая его оглушительным криком.

Но Город не знал, что или кто забирает с его улиц детей. Он всегда видел только вспышку, невыносимо яркую, и вот на том месте, где только что стоял ребенок, лишь пустота.

Лес выслушал внимательно и пообещал подумать, как другу справиться с этой бедой. Может, вместе они смогут разобраться в этом вопросе?

Время шло, Город пустел. Его мостовые омывались слезами сотен родителей, потерявших своих детей. Столбы укрылись объявлениями о пропажах, словно погребальным саваном. Объявлений было больше тысячи и с каждым днем становилось всё больше. И это не говоря уже о тех детях, которые не имели своего дома — о ненужных детях.

Но тут Лес понял, что за гости роняют свой смех на его землю. И холод пронизал его, и потемнело в ветвях его от догадки.

Х. Ингрид. Находка

Наступил рассвет.

Солнце первыми лучами проникает сквозь многочисленные щели в стенах моего убежища. Я так и не смогла сомкнуть глаз, а просто сидела всю ночь на корточках в самом дальнем и тёмном углу. Но солнечные лучи пробились и сюда, а значит нужно что-то делать — выходить на свет, идти дальше. Но я не могу — мои ноги, словно налиты свинцом, а под ложечкой сосёт. В большей степени, конечно, от страха, но и от голода тоже. Сколько ещё смогу просидеть здесь? Сколько

мне ещё прятаться? Эти бесконечные вопросы, на которые не в силах найти ответы, изматывают.

Всю ночь то и дело плакала, жалея, что не погибла во время Взрыва, но солнце взошло, и я отогнала все эти мерзкие мысли прочь. Прошлого не изменить, а, значит, нужно двигаться дальше, несмотря ни на что. Если выжила, так тому и быть — впервые мне не хочется спорить с судьбой.

Осторожно вытягиваю одну за другой онемевшие ноги. Кровообращение постепенно восстанавливается в затекших конечностях, и я почти кричу от боли, когда сотни маленьких иголочек-мурашек начинают бегать по телу. Засунув в рот кулак, изо всех сил стараюсь сохранять тишину.

Рядом на полу лежит походный рюкзак — перед тем, как всё начало рушиться успела зайти на склад и прихватить хоть что-то полезное. Правда выбор предметов первой необходимости был невелик — соратники вымели оттуда всё оружие, какое ещё оставалось, поэтому удалось урвать лишь большой нож, антисептик, бинты и толстый моток полусгнившей веревки, но и этот нехитрый реквизит сможет сослужить неплохую службу, если с умом распоряжаться. Жаль мыла нет, а то можно повеситься, прямо на дверях этого сарая. Интересно, а антисептик сгодится для этих целей? Ладно, если станет совсем тошно и невыносимо, проверю.

С каждой минутой иголочек, пронзающих кожу, всё меньше, а значит, можно рискнуть подняться, без угрозы упасть в обморок. Кое-как встаю, пару раз неуклюже, расставив руки в стороны, приседаю, и вот уже моё тело снова готово к движению, как будто не было бессонной ночи в этом хламовнике, где воздух наполнен запахами гари и сырости одновременно. Странное дело, несмотря на усталость, голод и страх, внутри столько энергии, что можно запустить небольшую электростанцию. Наверное, это истерика. Последний раз оглядываюсь по сторонам (как будто тут есть на что смотреть), подхватываю с земли рюкзак и направляюсь к выходу.

Остановившись на выходе, сжимаю в кулаки дрожащие ладони, а по спине ползёт липкий страх, словно холодная змея. Я теперь, оказывается, чертовски боюсь открытых пространств, но других вариантов нет, только если на самом деле не собираюсь умирать. А так как погибать все-таки не хочется, нужно двигаться в сторону Города. Необходимо срочно найти хоть кого-то из наших — одна я долго не протяну.

За дверями сарая замечаю, насколько же изменился привычный до боли пейзаж. Леса нет, на его месте обугленные стволы, коряво торчащие из сухой, чёрной земли. Приседаю и набираю в ладонь немного почвы, которая тут же рассыпается в руке еще тёплой пепельной пылью. Даже воздух безвозвратно изменился — теперь это мёртвое дыхание погибшего Леса и ничего больше. Закрыв нос рукавом, осторожно иду вперёд.

Органы чувств, что оголённые провода: нервы как натянутая пружина — кажется, от внутреннего напряжения в любой момент могу отключиться как перегоревшая лампочка. Но я должна идти вперёд, не обращая внимания на волнение, потому что это моё самое важное задание, от которого зависит моя жизнь. Самая важная операция, которую не имею права провалить.

Иду, стараясь аккуратно и бесшумно переступать через уродливые трещины в земле, пытаясь всеми силами выкинуть из головы, что произошло с этим миром по нашей, между прочим, вине. Иначе свихнусь, рухну на землю и буду рыдать до потери сознания. Но разве имею право расклеиваться?