Горечь рассвета
Шрифт:
— При чём тут ты? — мне всё ещё кажется, что я просто неправильно его поняла. Сейчас он всё объяснит и я всё, наконец, пойму.
— А ты до сих пор не поняла? — спрашивает ворон, выпустив мои плечи из стальной хватки. — Думаешь, корабли с прекрасными принцами на борту и бездомные верные псы просто так появляются в жизни бедных сироток? Точно также и твои новые приятели воображают себе, что они просто такие умные и ловкие, что смогли найти целый дом и кучу еды? Вы все считаете, что способны сами, без вмешательства
Слушаю его, оторопев. И этот безумец — мой отец? Не знаю смеяться или плакать — это все какой-то абсурд. Сжимаю руки в кулаки, впиваясь ногтями в кожу на ладонях, чтобы переключить своё внимание, абстрагироваться от его слов.
— Что ты от меня хочешь?
— Я не просто так перенес тебя сюда. Признаюсь, мне очень тяжело это далось — сейчас во мне не так много сил, но мне очень нужно, чтобы ты им кое-что передала.
Не обращая внимания на липкий страх, выедающий изнутри, словно бешеный зверь, смотрю в его чёрные глаза. И этому человеку они верили?
— Что передать?
— Конец уже близко.
XXXII. Роланд. Возвращение из бездны
Когда мне было пять лет, в нашей деревне начался страшный пожар. Ночью, пока все жители мирно спали, пришёл огонь и стал планомерно уничтожать всё на своем пути. Я слишком хорошо помню ужас, что творился вокруг в ту злополучную ночь. Много людей погибло, но ещё больше остались без крыши над головой. Мы с матерью не стали исключением — оказались на улице, без денег, без надежды на будущее. В тот момент закончилось моё детство.
Что только не делал, чтобы помочь матери. А она, красавица, должна была скитаться по домам богачей в поисках хоть какой-нибудь работы. Мы голодали, нам негде было спать — женщине с маленьким ребенком, без мужской помощи очень сложно в жизни. Она работала сиделкой, горничной, няней, поломойкой и посудомойкой — кем угодно, лишь бы её мальчик мог засыпать без предательской пустоты в животе.
Я очень любил её — она была моим миром, моей опорой. Но однажды мама, решив заработать, ввязалась в какую-то авантюру. Кто её на это надоумил — не знаю, но ничего из этого не вышло. Я проклял тех людей, которые толкнули мою мать, отчаявшуюся и несчастную женщину, на этот поступок.
Многое из своего прошлого удалось вычеркнуть из памяти, не удалось забыть только об одном: её увозят в деревянной клетке, водруженной на телеге, связанную толстой веревкой, остриженную, в какой-то рваной рубахе. Она махала мне рукой, улыбалась, но в её огромных глазах плескался ужас. Я бежал за телегой, кричал и плакал, проклиная небо и судьбу, падая от изнеможения. Но в один момент не смог уже подняться — я не ел к тому моменту несколько дней, а сытая и ухоженная лошадь, увозящая мою мать, оказалась
Последним воспоминанием о матери стали её слова, что она кричала мне: «Роланд, сынок, ты должен быть сильным! Никогда не сдавайся!»
И вот уже столько лет я не сдаюсь.
Даже сейчас, в этой липкой тьме, которая глушит все звуки и делает вязкими мысли, я не сдаюсь. Потому что, если сдамся, то никогда себе не прощу — моя мать хотела, чтобы я был сильным и я им буду, чего бы мне это ни стоило.
— Роланд, Роланд, — слышу далекий голос, доносящийся, словно сквозь толстый слой ваты. — Ты где? Я не вижу тебя.
— Марта, держись! — кричу, хотя мой крик даже мне плохо слышен, что уже говорить о других. — Я вытащу нас отсюда.
— Не знаю, как ты собрался это делать, спаситель, но мы, кажется, застряли в этом дерьме по уши, — Ингрид, как всегда наполненная позитивом до предела, орёт мне в самое ухо, но я всё равно еле слышу. — Я совсем не чувствую своего тела.
— Вы не видели Изабель? — это точно Ланс — только ему так сильно нужна эта девочка. — Мы держались за руки, а сейчас не чувствую её. Изабель! Изабель! Ты меня слышишь?
— Скорее всего, не слышит, а то бы отозвалась, — Айс где-то совсем рядом, но я ничего не вижу. Пытаюсь барахтаться в этой липкой темноте, но, чёрт возьми, как же это сложно! Особенно, когда отказали почти все органы чувств.
— Не удивлюсь, если мы ослепли, — снова Ингрид, королева депрессии и сарказма. — И что это за идиотизм? Почему снова это дерьмо приключилось? Да лучше бы я раньше ноги протянула, чем в этом мраке барахтаться.
— Надо было тебя, Ингрид, там оставить, — приглушенный смех Джонни доносится до меня. Хоть кому-то весело.
— Не смешно, придурок чёртов! — орёт возмущенная Ингрид.
И тут, сквозь тишину, приглушающую все звуки, мы услышали звонкий и отчетливый лай собаки.
— О, собачка, — удивленно говорит Джонни. — Бартоломео? Или Барни? Как там его не помню, но чего это его так слышно хорошо?
— Так и тебя уже неплохо слышно, — замечает Айс, и я понимаю, что звуки начали постепенно обретать свою привычную громкость.
— Ай, — слышу возглас Марты и понимаю, что она упала. Мне нужно помочь ей, вдруг она ударилась?
Я понимаю, что моя любовь к ней — ненормальная. Я завишу от неё, без неё не выживу — Марта очень напоминает мою маму. В этот раз не допущу, чтобы с той, кто мне дорог, что-то случилось.
Напрягаюсь, пытаясь освободиться от сковывающей тьмы, и чувствую, что с каждой секундой двигаться становится всё легче. Глаза слепит невыносимо, воздух спёртый и, как и раньше, смердящий. Падаю на пол, хотя очень старался сохранить равновесие. От всех этих моральных встрясок я уже на ногах не держусь, и настанет ли когда-нибудь этому конец?