Гори, гори ясно
Шрифт:
В деревне было хорошо. В городе пока так себе.
Позволю себе не пересказывать весь разговор со златовлаской. Хватит и того, что подозрения она мои целиком и полностью подтвердила. Богдана Бельская, в девичестве Астахова, до встречи с моим отцом ходила под рукой Власты.
Я не удивился. Даже тогда, на кладбище, не было ни крохи удивления во мне. Бывает так, что понимание чего-либо лежит на поверхности, но разум до последнего отказывается верить.
Дария нашем доме, в разговоре с матерью позволяющая себе немало дерзости. Приглашение в дом от Власты. Да, при нашей
Всегда оплаченные счета. Мелкие, но частые оговорки, что я пропускал мимо ушей всю свою сознательную жизнь. Даже великолепные чаи и травки всякие на дачке, и те являлись крохотными штрихами к общей картине.
И больше не оставалось сомнений, чей профиль я видел на Невском в проезжающем мимо авто. Париж? Я ведь сам провожал ма в аэропорт, чемодан нес... Впрочем, что ей мешало улететь, погулять по столице Франции, а затем вернуться ближайшим же рейсом?
Там, где одна ложь, всегда найдется место для второй. И третьей, и сотой... Ложь — она как дым. Столь же легка, столь же свободно разносится. И рано или поздно она развеется. Как сказал был Мстистав Юрьевич (он любил эту фразу): правду не спрячешь в платок.
Мне следовало ощутить гнев или обиду. А я ощущал безразличие. Даже когда Злата сообщила о ритуале отказа от силы, на который мать пошла, чтобы быть с любимым, не тронуло это меня, вот совсем.
Ведьма? Начхать. Пошла на жертву, чтоб создать ячейку общества и сына (меня) родить? Ее выбор.
А Дария, ведьма закладная и слабая, оскорбилась, как личное зло приняла уход Богданы из Ковена Северных Ведьм. Как я понял, там не о дружбе великой речь шла, а о чем-то вроде покровительства. Богдана покровительствовала Дарие, а та при случае выступала на стороне своей приятельницы. Симбиоз? Пожалуй, да.
Потом Богдана выбрала обычного смертного, и ради него отказалась от всего, что давали ей сила и союз с другими ведающими. И Дарие стало труднее в круге своих. И жизнь рядом с бывшей подругой, некий «присмотр», жаль, не разъяснили мне, зачем было смотреть за обессиленной ведьмой, это был добровольный выбор тетки Дарьи.
Белава, как выяснилось, вошла в Ковен на место ма. Злата не любила приезжую Краснову с той поры: в представлении златовласки место приближенной к главе должно было отойти ей, а досталось девке со стороны. Мне эти сложности карьерного роста в ведьмином котле были до лампочки, но Злата аж слюной брызгала, когда говорила про перестановки, вот и запомнил.
— Я тебя сразу узнала, — быстро, почти скороговоркой высказала она, сменив тему на ходу. — Видела прежде мальцом, но это не важно. Гляделки такие во всем Петербурге у нее да у тебя. Звериные, наглые. Лоск, манеры ваши — пыль в глаза. Я поэтому и не сдержала себя тогда. Богдане жизнь взять, что воды глотнуть, и все с царским видом, будто это она одолжение воде делает. Власта, я уверена, и отпустила ее потому, что конкурентку за главенство в ней видела.
Мой отец видел в глазах матери цвет осени. Злата — звериную дикость. Истина в глазах смотрящего...
Не поверил я в эти откровения про воду и жизни. Не до конца. Память хранила тепло материнских рук, любящий взгляд и заботу в голосе.
Способна ли мать на убийство? Я бы ответил: да. Беспричинно? Не знаю, склоняюсь к отрицательному ответу.
Могла ли она убить отца? Пусть бы даже за измену (допустим на секунду, что слухи о профессоре и студентке не пусты)? Нет. Я видел, как поблекла, затухла жизнь в ма, когда его не стало. Потому и отправлял ее с легким сердцем за границу: надеялся, что смена обстановки пойдет родительнице на пользу.
Злата продолжала заполошно говорить, полоскать грязное белье ковена, все больше распаляясь. Ушел я от злопамятной ведьмы с грузом неприятных знаний.
Днем позже Сергей Крылов пересекся со мной возле метро. Задал несколько вопросов, дал пару ответов. Еще я послушал диктофонную запись пения Анюты, совершенно счастливой, судя по голосу.
Баночки-скляночки, ржавый пинцет,
Вкус формалина на милом лице.
Пусть остаются со мной навсегда
Ты и твоя красота[1].
Эти милые строки она напевала, исследуя тело Златы. Ту разделили на восемь частей, причем язык с бережностью определили в баночку с формалином.
— Каждый раз, как мне кажется, что я с Аниными тараканами свыкся, она очередной перл выдает, — вздохнул оперативник. — И хоть стой, хоть падай. Зацени: «Все люди делятся на две части, а некоторые даже на восемь».
— Душевненько, — ухмыльнулся. — С фантазией девочка. И с нормальной защитной реакцией. А как иначе, если ты целыми днями во внутренностях трупешников копаешься?
— Ну, — Сергей почесал затылок. — Если так рассудить... Теперь про твоего отца: дела на него у нас нет.
— Что, в сгоревшем архиве хранился? — не мог сдержаться от сарказма я. — Который вы на чердак запихнули?
Парень глянул на меня с укоризной.
— Там давнишнее было. Лет двадцать-тридцать назад закрытые дела, — слил малозначимую (на его взгляд) информацию милиционер. — А на профессора Бельского дела никогда не существовало. Семен Ильич это гарантирует.
«Значит, сгорели в числе прочего и записи о приключениях матери до замужества», — отстраненно подумал я. — «Жаль. Я б почитал».
Когда я разговор этот и свои соображения по поводу него выдавал домашним нечистикам, в дверь позвонили. Снаружи, от двери с общей площадки. Туда выведены звонки и подписаны номера квартир жильцов. Я никого не ждал.
— Кто там? — спросил, не поднимая зада со стула.
Зачем, если рядом существа сверхъестественные?
— Девка какая-то незнакомая, — сощурился и принюхался шерстистый. — Опасности от нее не ощущаю, но тухлая она.
М-да. И как это понимать? Чтобы тухлой была рыба, я могу представить, а чтобы девица? Впрочем...