Горизонты. Повесть о Станиславе Косиоре
Шрифт:
Он улыбнулся, широко раскрыв щербатый рот, и развел руками. Минуту продолжалась тишина, и вдруг раздался громкий хохот. Кто-то первый поднялся и направился к двери. За ним потянулись остальные. Собрание растаяло, как не было его…
— Ось бачте, з якым народом треба працювати, — сказал председатель колхоза, обращаясь к уполномоченному с хорошо наигранным возмущением.
— А я разгадал тебя, — медленно и хрипло сказал тот, с ненавистью глядя на него.
Василь вышел из правления вместе с уполномоченным.
— Видали, что делается? С таким председателем сам партбилет положишь! Ничего, я свое возьму! Я им такую «добровольность» покажу, навеки запомнят! — Уполномоченный был злой и решительный.
Они зашли в чайную, где, кроме кипятку и окаменелостей в форме бубликов, ничего не было. Но Василь имел в сумке банку рыбных консервов, а уполномоченный вытащил из кармана пальто женины припасы.
Уполномоченного звали Леонтием Приходько, работал он в райцентре, в редакции газеты.
— Верите, — пожаловался он, — за неделю только одну ночь и ночевал дома. Зато, — он оживился, — у меня без промаха! Не добью до семидесяти процентов — не уеду.
— А как же?
— Вот завтра посмотрите. Запишутся все, как цуцики. Это я сначала такой добрый.
— Не перегнете ли? — усомнился Василь.
— В полном согласии с инструктажем! — самолюбиво ответил Леонтий.
Василь спросил, что он слышал о самоубийстве учительницы.
— Так ведь она сама, говорят, запуталась с деньгами… вместе с братом…
— А кто говорит-то?
— Да тот же председатель… Пусть он мне только пикнет завтра, я его прищучу! — снова вскипел Леонтий.
Они переночевали в избе у солдатки, которая за небольшую плату пускала на постой приезжих.
Леонтий ушел спозаранку, только стало развидняться. Утро было хмурое, безрадостное. Низко висели тяжелые тучи, но снега не было. Василь вышел во двор, толкнув кого-то дверью. Оказалось, вчерашний проводник его — Степа.
— Ты что здесь? — Василь вроде бы и удивился тому, что нашел его здесь. И в то же время где-то в глубине было чувство, что так и должно быть, что есть какая-то недосказанность между ними. А что именно, не угадывалось никак.
На окрик Василя, от неожиданности прозвучавший грубо, парень съежился, как от удара… «Да ведь он мальчишка совсем», — подумал Василь и, словно это открытие что-то меняло в положении дел, решительно сказал:
— Ну, заходи, раз пришел.
На загнетке стоял, видно припасенный для постояльца, глечик с молоком и хлеб, завернутый в полотенце сурового полотна.
— Садись, поснидаем.
— Не. Я — дома…
— Ну, давай, давай. А потом я послушаю, что ты мне хочешь сказать.
— Я? — У Степы сделалось такое страдальческое лицо, что Василю стало ясно: сказать ему есть что, но он все еще не решил, что скажет.
— Ты, Степа, не бойся ничего. Некого тебе бояться, понял?
Степа поднял на него глаза. Это впервые он так прямо посмотрел Василю в лицо и ответил тихо и вразумительно:
— Она вот никого не боялась…
От этих слов Василю не по себе стало: был в них укор и опасение чего-то. Этот укор Василь принял как адресованный ему. Как не бояться, когда такая страшная жизнь тут, у себя, в родном селе!
Все это Василь услышал безошибочно за словами: «А она вот никого не боялась», — и уже твердо знал, что стоит совсем близко у краешка тайны, что осталась между четырьмя стенами, там, где рассыпанная поленница… И, чувствуя, как струйка озноба проходит у него между лопатками, Василь щемяще подумал: «А каково же ему, ее ученику, может быть любимцу»… И, на мгновение войдя в его внутреннее «я», в его душу, вдруг понял больше: это же не ребенок, а юноша. Он любил ее, свою молодую учительницу, сам того не зная…
В водовороте этих мыслей, хотя еще ни слова не было сказано, он ощутил новую близость к этому парню, стоящему на пороге жизни и уже так жестоко ушибленному ею.
— Ты, Степочка, не горюй так. Будь мужчиной. В жизни много всякого. Всегда надо быть мужчиной!
Результат последовал неожиданный: Степа заплакал горькими и обильными слезами, как плачут дети. Василь ждал, пока он выплачется, сейчас юноша обернулся совсем мальцом: прежние догадки Василя начисто смылись этими детскими слезами.
И опять неожиданно Степа умолк, и что-то упрямое, даже мужское проступило в его лице, когда он сказал с силой, удивившей Василя: — От як воно було…
Василь не спросил, зачем Степа шел за учительницей до самого дома, а потом еще ходил под ее окнами, хотя они были занавешены и ничего не видать, кроме силуэта знакомой фигуры, то возникавшего, то удалявшегося. И так прошло совсем немного времени: часов у Степы не было, но, кажется, не более чем минут двадцать. Откуда-то вывернулся Иван Бобыль. Не сам старый Бобыль, тоже Иван, а его сын, который в прошлом году на красную горку женился, но скоро прогнал жену и подался в город. И недавно воротился опять.
— Подошел он ко мне и говорит: «Ты чего здесь?» А я отвечаю: «Ничего, так просто». «Вали отсюда!» — говорит он и хватает меня за воротник. «Не трожь, я сам уйду», — говорю и отхожу. Отошел, а сам сховався за деревьями, что у Кузнецовой хаты. И гляжу, подходит к Ивану человек. Я смотрю…
И опять Василю стало ясно: Степа смотрел потому, что ожидал увидеть избранника Софьи… Но не мог заподозрить его в Иване. Это исключалось.
Но и тот незнакомый, который подошел к нему, тоже. Немолодой, бритый, с явственно видным даже вечером косым шрамом на щеке. Увидя его, Степа успокоился: никто из этих двоих не мог прийти сюда «на свиданку». Нет, здесь что-то другое было… Но Степу это уже не занимало, и он ушел домой.
Василь понимал состояние парня.
Он понял и другое: что должен оставаться в Кривой Балке, пока не выяснятся досконально обстоятельства смерти Софьи Бойко. Он телеграфировал обо всем в Харьков, а сам занялся тем, что, казалось ему, он должен сделать до приезда следователя и экспертов. Он думал, что именно они скажут решающее слово. Он знал, что по характеру так называемой странгуляционной борозды на шее повешенного эксперты могут безошибочно определить, имеет ли место самоубийство или преступление.