Горький без грима. Тайна смерти
Шрифт:
Мог ли герой Лейпцига, активно включаясь в деятельность Коминтерна, думать о том, что в стране победившего социализма от него будут требовать выдачи «врагов» и ему, депутату Верховного Совета СССР, избранному в соответствии с только что вступившей в силу Конституцией, придется вставать на защиту не единиц, а посылать Берии и Маленкову списки числом в 131 и 120 человек…
Мог ли он думать, что в этой стране всего лишь через какие-то два с половиной года развернутся воистину чудовищные процессы, обвиняемые признаются в преступлениях, в сравнении с которыми дело о поджоге рейхстага будет выглядеть игрушкой?
Хватило бы вообще у кого-нибудь
К счастью для себя, Горький не дожил до этих позорных дней. Закрывавший до поры глаза на многие беззакония внутри страны, он ненавидел «самое страшное зло» — фашизм как главного врага культуры, развитию которой посвятил всю свою жизнь.
В день приезда Димитрова в Москву «Правда» и «Известия» публикуют приветствие ему Горького: «Всем сердцем приветствую образцового революционера-большевика. Страшно рад приезду его и товарищей. Крепко жму руку». Разумеется, не случайно Роллан, письмо которого в защиту Димитрова и несколько воззваний были опубликованы во многих газетах, писал Горькому 30 декабря 1933 года, что в последние месяцы он, как и Горький, целиком поглощен Лейпцигским процессом, и делал многозначительную добавку: «В нынешней мировой битве Вы для меня весьма редкий товарищ по духу…»
Внимательно следя за кровавыми деяниями фашистов, Горький все чаще задумывался о происхождении этой страшной социальной болезни и ее сущности. Однажды в беседе с близкими делился соображениями о вождизме, без которого немыслим фашизм. Это сложное явление, но, бесспорно, вождизм — заболевание психики, когда самость разрастается, как саркома, отравляя, развращая сознание. У заболевшего вождизмом личное начало гипертрофируется, коллективное атрофируется. Несомненно, вождизм — болезнь хроническая. Она способна прогрессировать… Одержимый вождизмом заболевает манией величия, а за ней, как черная тень, следует мания преследования… Был человек, и нет человека!
Помолчав, добавил:
— А слава, возносимая вождю в часы его земного бытия и поощряемая им, — это сугубо материальная слава, скорее — это отрава.
Рассказывал, как относился к славе Ленин, как он решительно восставал против славословий и прочих юбилейных излишеств, даже ушел с заседания, которое решено было посвятить его пятидесятилетию. Напомнил, что Маркс запретил ставить памятник на его могиле, а Энгельс завещал сжечь его тело и урну с прахом утопить в море. «И сие — не случайно! Великие умы, служившие пролетариату, хотели служить ему и после смерти. Надо полагать, они понимали вред превращения в икону кого бы то ни было…»
Кого бы то ни было. Без исключений! И никому из присутствующих не надо было напрягать воображение, чтоб вспомнить, что исключение есть. И все понимали, что Горький имеет в виду не только Гитлера, Наполеона или римских триумфаторов.
ГЛАВА XIX
Хозяин
В одном из писем начала 30-х годов Горький
Мы многого пока еще не знаем о личных взаимоотношениях Горького и Сталина. Но теперь опубликованы письма Горького к Сталину (а их несколько десятков!).
Кое-что нам известно из опубликованных ранее документов, из свидетельств очевидцев.
Чем больше думал Горький об этом человеке, тем больше убеждался в его загадочности. Говорили: он груб. Горький и сам, на собственном опыте, мог убедиться в этом, вспоминая ту, давнюю теперь, сталинскую статейку 1917 года (но, как говорится, — кто старое помянет…). Ленин предлагал даже переместить его с поста генсека на какую-то другую должность. Сталин обещал исправиться. И ведь во многом ему это как будто удалось.
Воспроизведу историю, которую поведал мне доктор физико-математических наук Федор Федорович Волькенштейн, пасынок А. Толстого. Однажды отчим взял его с собой к Горькому, а в этот вечер к писателю приехали в гости Сталин и Ворошилов.
У меня до сих пор сохранился листок, на котором изображен овал стола и крестиками помечены места, кто где сидел.
Сталин попросил Горького рассказать о литературе, поскольку, будучи занят другими делами, отстал в этом вопросе. Горький охотно выполнил просьбу гостя.
В конце вечера, может быть, под влиянием небольшой дозы вина, Фефа (как звали Ф. Волькенштейна в доме А. Толстого) вдруг невероятно расхрабрился и решил произнести тост.
— Вот тут Иосиф Виссарионович сказал, что он отстал от литературы. Так я предлагаю выпить за Отсталина!
Над столом нависла кладбищенская тишина…
Быстрее всех разрядил напряженность Сталин. Он сказал, обращаясь к А. Толстому и лукаво покачивая головой:
— Скажи-ка, какой мужик-то у тебя!
И хотя конкретный смысл, вложенный в эту реплику, был совершенно непонятен (Сталин любил такую двусмысленность), всем стало ясно, что он не обиделся, дал понять, что не лишен чувства юмора. И этим расположил к себе.
А еще больше расположил, когда пришлось разъезжаться. Подали одну-единственную машину, в которую набились все гости, и Фефе пришлось сидеть у отчима на коленях. (Можно представить, как бы во времена пресловутого «застоя» выглядел такой выезд и какое количество машин и охраны потребовалось бы.)
Насколько Сталин бывал капризен и вспыльчив, настолько он мог прекрасно владеть собой, обаятельно улыбаться, производить самое благоприятное впечатление. Великий вождь был великим лицедеем. Народ должен верить, что у него прекрасный, чуткий руководитель, можно сказать, отец родной. (А что в стране плохого, так это — происки врагов, недоработки местной администрации.) Вряд ли этим искусством производить наилучшее впечатление Сталин в равной мере обладал всегда. Вероятно, полнее оно стало обнаруживаться в пору, когда он подавил сопротивление оппозиции (Троцкий, Зиновьев и др.), почувствовал вкус прочной власти, опирающейся и на определенные положительные сдвиги в хозяйственной области, прежде всего в сфере тяжелой промышленности. У него получалось. Он был доволен собой и жизнью…