Горький привкус победы

Незнанский Фридрих Евсеевич

Василий Павлович похлопал ладонью по обложке тетради, встал из-за стола, подошел к длинным книжным полкам, вмонтированным намертво в бетонную стену, и аккуратно снял несколько толстых пыльных книг. Затем нагнулся к торшеру на журнальном столике и особым образом повернул абажур. После этого легко вынул полку из стены, открывая доступ к небольшой дверце сейфа. Вставил ключ и набрал код.

Когда-то за этой дверцей хранились документы, которые отец, несмотря на пытки, так и не выдал преступникам. Да только его жертва, похоже, оказалась напрасной, судя по тому положению, которое бывшие «комсомольцы» теперь занимают. Ну ничего.

Найдется и на старуху проруха…

Положив дневник с ходом личного следствия в пустующий ныне металлический ящик, Шаров закрыл дверцу, задвинул полку и поставил на место книги, ухитрившись даже не стряхнуть с них пыль. Вернул на место абажур торшера. Все теперь выглядело так, будто книжки на полке не трогались годами. Человек несведущий не мог бы даже предположить, что в стене за фолиантами прячется тайник.

Академик отдернул штору и прислонился лбом к прохладному стеклу. Внизу сверкала огнями ночная Москва. На пороге зимы темнело рано, но на Новом Арбате было светло как днем. Рестораны и казино манили прохожих яркой жизнью. И те бабочками летели на огонь…

Василий Павлович помнил этот район совершенно другим.

До середины шестидесятых годов прошлого столетия Арбат в бурно разраставшейся столице являлся островком, где по ряду причин с тридцатых годов XX века практически не велось новое строительство и даже обычный ремонт производился весьма скупо. Именно поэтому здесь долго сохранялись в первозданном виде классические особняки и городские усадьбы, выстроенные еще после московского пожара 1812 года. В одном из таких особняков жила семья академика Шарова-старшего. Заслуженный геолог СССР, открывший множество месторождений нефти и газа в Сибири и Средней Азии, обладатель перечня регалий, вдвое превышающий нынешний сыновний список, жил весьма скромно, занимая флигель дома Виельгорского на Собачьей площадке. А у знаменитого фонтана юный Вася вместе с соседскими пацанами игрался в «чижика» и учился курить, набивая в свернутые из газеты папироски сушеные листья смородины, растущей во дворах.

Понесла, однако же, в то время нелегкая нашего «генерального» на Кубу, где он впервые увидел небоскребы американской постройки. Был поражен и раздосадован тем, что в строительстве мы отстаем. А вернувшись, повелел, как обычно, догнать и перегнать. Придворные архитекторы ретиво склонились над картой образцового коммунистического города. И от Кутафьей башни до набережной Москвы-реки через дворики Арбата протянулась ровная линия высоток министерств и ведомств, символизировавших величие новой советской бюрократии. А историческое наследие разве было когда-нибудь помехой для капризов власть имущих? Вот и дом пушкинского друга, у которого поэт останавливался во время визитов в Москву, оказался лишним…

На пересечении этой неотвратимой линии с Садовым кольцом оказался дом едва ли не дореволюционной постройки, который сносить не стали, а только надстроили. И на седьмом — надстроенном — этаже этого дома Шаровым выделили огромную квартиру, которая на долгие годы стала родной для Василия. А кафе «Метелица» и кинотеатр «Октябрь» с подросткового возраста были местами проведения досуга, встреч с друзьями и многочисленными шаровскими девицами…

— Эх, молодость, молодость, — усмехнулся усталый академик и, отойдя от окна с видом, не радовавшим глаз, опустился в кресло и смежил веки.

Загородившись рукой от мягкого света

настольной лампы, он задремал. И не услышал, как негромко щелкнул замок входной двери…

…— Ты меня разочаровываешь, Слава. И месть моя будет ужасной. — Выслушав ответ телефонной трубки, Турецкий расхохотался. — Ну да. Ну да. То есть мы будем с восхода до заката заниматься остохреневшей рутиной, а ты — «мысленно присутствовать в группе каждый день, а в случае жуткой необходимости возникнешь реально»? Какой же ты, Славик, гусь! Нет, я понимаю, конечно… Ладно, и на том спасибо.

Александр Борисович положил трубку и поднял взгляд на стенные часы: пора бы и верным соратникам объявиться. Тут же послышался вежливый стук, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась физиономия Галины Романовой с хитрющей улыбкой на пухлых губах.

— Можно, Сан Борисыч?..

Турецкий улыбнулся в ответ и кивнул. Он любил племянницу покойной Шурочки, плотную спортивную девицу — обладательницу светлой головы и отзывчивого сердца. Не зря ее Слава в МУР взял после юрфака. В последних делах она была очень полезна, не говоря уж о том, что работать с симпатичной приветливой девушкой было просто приятно.

— Заходите, Галина Михайловна!

— Ох… — покачала головой Романова, не любившая официоза. — Нарочно ведь, да?

— Конечно, нарочно, — широко улыбнулся Турецкий. — Ты так замечательно хмуришь бровки, что грех тебя не подразнить. Но и улыбаешься ты не хуже.

— Льстец вы и сердцеед, господин начальник. И как вас Ирина Генриховна терпит?

— С трудом, — усмехнулся Турецкий. — Ты, смотрю, в хорошей форме: палец в рот не клади. Как пружина сжатая. Неужто снова влюблена?

— Я всегда влюблена, — лукаво улыбнулась милиционерша. — А как без любви-то, Сан Борисыч?

— Так ведь морока, Галочка! — Турецкий продолжал забавляться. — Любить в наше время — героем надо быть.

— Да, — неожиданно согласилась Романова. И посерьезнела. — Морока. Да и страшно, что ты полюбишь, а тебя — нет. Но ведь прожить жизнь не любя — гораздо страшнее.

— Да ну? — не поверил начальник.

— Конечно. Ведь любят прежде всего для себя, для своей души. Спасаясь от одиночества и бесцельности существования. И поэтому любовь это не героизм. Не потому, что от нас не зависит — влюбимся мы или нет. Зависит, еще как. Не хотели бы — не влюблялись бы. Но мы, влюбляющиеся, хотим, в том-то и дело. Нутром, животным инстинктом. Потому что жизнь — это не результат, жизнь — это процесс. В конце концов всем умирать, и делать это в одиночестве. Другого не будет. Не дано никому другого. И возможность любить — без гарантий, при абсолютно понятном условии конечности любви — это спасение, а не героизм. Это возможность побыть счастливым, погреться на дороге из небытия в небытие. Да, лучше бы подольше. Но, вообще говоря, хоть как, хоть сколько…

«Ого! — подумал Александр Борисович. — Как ее зацепило. Кто же счастливчик-то? Неужели все по Славкиному племяшу девушка сохнет? Дурак, дурак тогда Дениска-то. Собственное счастье упускает. Ведь говорил Слава, что положил вроде бы племяш на Галочку глаз… Впрочем, это их дела. Не сошелся на любви свет клином. Есть и другие люди, видящие самый главный смысл жизни, умеющие его видеть в другом. Но они и не говорят о страхе любить. Им нестрашно. Им просто не нужно…»

Так он подумал, а вслух сказал совсем другое: