Горький шоколад. Книга утешений
Шрифт:
Тебя ждала девушка, моложе и любимее, чем я, а меня – мужчина, старше и интереснее, чем ты (а звали его так же – Тим, но у нас с ним все было впереди). Они ждали нас, они – наше настоящее, а мы все не могли оторваться друг от друга, потому что только вместе не были одиноки.
Ты обещал... обещал – что? ведь незачем возвращаться ко мне, но ты все говорил: «Я сейчас уеду, но потом позвоню, через год, через полгода я...» И все это не имело никакого смысла. Счастье для нас – «в будущем году в Иерусалиме».
Мы были обречены, и выбор только за тем, носить ли тоску внутри или снаружи: по отдельности у каждого из нас интересная и насыщенная жизнь, но души наши, моя и твоя, оставались одинокими. Вместе же нас не ожидало ничего, кроме неодиночества. (Во снах возможно только «всегда» и «никогда».)
Поэтому я вышла из дома и опустилась без сил на бетонные ступени. Солнце садилось, передо мной текла река, и твоя работа была в том, чтобы лить в нее мутную воду из трубы. А я тебя не любила.
Ты вышел на крыльцо (хотя не должен был), взял меня за руку, и мы вместе прыгнули с берега. Я успела крикнуть: «Я плавать не умею!» – и сердце перевернулось от прохладной сине-зеленой воды.
Я
Ты был прав, приезжать не нужно. [2]
Одна женщина рассказала мне о встрече с бывшей любовью. У них разные воспоминания – он помнит картинки, а она, допустим, запахи. Я не стану раскрывать чужие секреты, но у меня и самой такое случалось: десять лет прошло, а до сих пор помню одно дерево – спешила на свидание, было жарко, и вдруг вошла в тень, поднимаю голову, а надо мной липа, свет сквозь крону, и я вижу каждый – каждый – листочек и солнечные пятна между ветками. Лимоны помню, какие желтые были – горой на столе, – а за окном синица (уже поздняя осень была), и грудка у нее ровно того же оттенка. Ну и за нас обоих помню картинки, а он, мужчина, иногда говорит: «Ты мне тогда сказала... разговор у нас был...» А мне-то кажется, мы все больше молчали.
2
Из книги «Хоп-хоп, улитка».
Так вот, я о том, что с тех пор таких лимонов и лип не было, но только недавно заподозрила почему. Потому что для любви мы ищем (ладно, я ищу), человека с другой системой восприятия. Вот я до предела вербализована, а он визуал. И когда у нас любовь, мир становится целым. Он слышит, что я говорю, а я все вижу. А потом, когда мы расстаемся, вроде как мне свет пригасили, а ему поговорить не с кем.
Снилось, что на нашем острове небезопасно, и папа сказал, что я должна взять наследника и уплыть с ним. Я плакала, а папа в расшитых джинсах убеждал меня, что скоро здесь все погибнет. И бабушка, которая, вообще говоря, давно умерла, обнимала меня и повторяла «надо». Мы сели в надувную лодку, сверху погрузили маленький детский велосипед и поплыли. На другом берегу жили темноволосые люди с белыми лицами, которые кривили большие рты, то ли насмешливо, то ли истерично. В небольшой комнате мы сидели на диванчике – наследник, я и черный котенок. Вечером я думала о любви, а приснился очередной «бездомный» сон. А думала я вот что: завидую женщинам, которые умеют «бороться за свою любовь». Я говорю о борьбе на всех уровнях: с собой, когда чутье подсказывает, что ничего, кроме стыда, из этой истории не выйдет. С обстоятельствами, которые все – против. С соперницей, на совершенно бытовом уровне «боев в грязи». И, собственно, с самим объектом чувств. В моей жизни существовал ровно один мужчина, за которого я намеревалась бороться, но он уехал за несколько морей, лишив меня всякой возможности для маневра. Мне было двадцать, но я очень хорошо помню это состояние предназначения: вот моя единственная любовь, и Бог сейчас смотрит прямо на меня. Я несла его на вытянутых руках – своего большого горячего мужчину, так что ноги его никогда не касались земли. Сейчас я вижу, что картинка совершенно комическая: полтора метра выступают с одухотворенным лицом, а на ручках, комфортно покуривая косяк, едет длинный парень в бандане. У него оказалось достаточно вкуса, чтобы немедленно соскочить, поцеловать меня в чистый лоб и исчезнуть, а я еще долго шествовала с пустыми руками, и ноша моя не становилась легче. И сейчас, когда я вижу какую-нибудь девушку, которая с видом мессии несет своего лживого веселого парня, отпихивая ногами женщин, плюя на явное пренебрежение с его стороны, умудряясь как-то зарабатывать деньги, противостоять всему миру, да еще убеждать себя, что все правильно, – я понимаю: ее ведет не глупость или отсутствие гордости, а жесткая уверенность в неизбежном. Такие если приостанавливаются, то лишь чтобы родить – а потом идут дальше.
Я предполагаю, что за свою любовь «борются», как за место под солнцем, как за еду, воду и воздух, – на уровне физиологии. Вот оно, МОЕ, мне Бог его назначил при рождении, и я без него умру. (Может, оттого мне приснилось, что я обязана уплыть с каким-то гипотетическим «наследником»?) Приятие этого факта укрепляет решимость и освобождает от рефлексии любого рода. Не знаю, что должно произойти с женщиной, чтобы изменить ее отношение к любви. Вернее, знаю, и совершенно точно, но путь этот сопряжен с человеческими жертвами, поэтому как метод не годится. Скажем так, с ней произошло «что-то». И, пережив «что-то», она обнаруживает источник любви в себе, а не в каком-либо другом человеческом существе. И ее, как хомячка, рвет на части осознание свободы, одиночества и собственной окончательной смертности. Некому служить – не потому, что господин умер, а потому, что его никогда не существовало. У нее нет ничего ценного – откуда у ронина дорогой меч? – кроме одного-единственного знания, которым нельзя поделиться. Бесприютность становится «главным запахом этой весны» – сквозь горелые прошлогодние листья, сквозь сны о большой воде, сквозь попытки остаться на острове среди своих, – прорывается, затопляет, и ты просыпаешься в слезах. Потому что дома нет и не будет, а мальчик и черный котенок всегда с тобой, хотя велосипед потерялся.
М. идет мне навстречу и вертит по сторонам головой. У нее счастливый вид и букетик цветов (на самом деле никакого букетика у нее нет, но вид такой, как будто есть).
Ты прав, она действительно несла цветы, которых еще не было, но она шла на свидание и минут через двадцать собиралась
Бывает, женщина смотрит на мужчину и у нее светлеет лицо. И я всегда думаю, глядя на них: это искупает что-нибудь? Они, допустим, женаты, но он плохо с ней обращается, или спит с кем попало, или, наоборот, она не хочет с ним жить по ряду причин, но – светлеет. Через секунду опять обычная, но в тот момент, когда он входит в дверь... Стоит ли ежедневное раздражение одного мгновения, которое даже не каждый раз, а изредка, если только застать врасплох, когда она уверена, что никто не смотрит? Потом отвернется, но сначала ее лицо светлеет. Тем и живет. Неужели несколько секунд что-то оправдывают?
Душа моя, позволь мне нынче ночью заснуть в саду. Ты же знаешь, я никуда не денусь от тебя, пока не умру. Но этой ночью, лимоном и лавром пахнущей (что было отмечено другим телом), в теплую полночь – позволь мне удалиться всего на несколько шагов, за стену. Пока ты пребываешь здесь, в трудах и скорби, позволь мне заснуть в саду. Не позже чем к утру я замерзну и вернусь – но именно сейчас я хочу лежать в мокрой траве и видеть свои сны – без тебя. Я ведь даже не знаю, душа моя, как это, – за всю жизнь мы ни разу не расстались, даже во сне ты щекотала мне веки изнутри и шептала секреты. И только одной-единственной ночью мне хочется побыть пустым телом – без тебя. Чувствовать запахи, а не печаль, насладиться теплом и холодом, а не воспоминаниями. Замерзнуть, просто замерзнуть – а не затосковать. Оставь меня в покое, душа моя, хотя бы с полуночи до рассвета. Я вернусь к тебе без ущерба, и ты снова сможешь войти в меня, поцеловать в глаза, привычно ущипнув за грудь – изнутри. Ты потопчешься и свернешься здесь, где обычно, ниже горла, выше сосков, согреешь и пожалуешься – снова и снова. Сколько захочешь. Но сейчас, в одну только эту ночь, отпусти тело побыть просто плотью. Обещаю не простудиться.
Сегодня на Манежной продавали механические игрушки – скачущих зверюшек с запыленными лапками. Один котенок неожиданно обрел свободу воли, отделился от пищащей стаи и удалился молча. Когда я проходила мимо, он был уже близко к метро и шел, почти не подпрыгивая.
Все, что я могу пожелать.
С тех пор как у меня расширился круг общения, я стала лучше о себе думать. Не в плане «чем больше узнаю людей, тем больше люблю себя», а просто раньше казалось, что проблемы мои какие-то дикие и я не понимаю самых простых вещей, которые всем остальным женщинам внятны. Оказывается, все влипают в одни и те же тепленькие гудронные лужи, все мучаются одинаковыми проклятыми вопросами. (Никогда не говори «все», говори «многие».) И самый проклятущий из них вот какой: те, кого мы любили и с кем потом расстались – не важно, по чьей инициативе, но по их вине, – зачем они возвращаются? (даже так —?!) Человек, который год или пять лет назад разбил тебе сердце, от которого уползла в слезах и соплях, ненавидя или прощая – нет разницы, – которого не забыла до сих пор, как нельзя забыть удаленный аппендикс, даже если все зажило, хотя бы из-за шрама. Который ясно дал понять, что все кончено. Зачем – он – возвращается? Раз в месяц или в полгода, но ты обязательно получаешь весточку. Sms, письмо, звонок. Он хочет всего лишь узнать, как дела, похвастать очередным успехом, позвать в кино, переспать или снова послать меня к черту. Я не могу, я всю жизнь подыхала от недоумения, и не я одна страдаю, потому что ну все уже, все – он десять раз с тех пор женат и я дважды замужем, гадости все друг другу сказаны, извинения принесены. Я давным-давно равнодушна, мне до сих пор больно. Такие дела, милый, такие дела – все сводится к противоречию: я давным-давно равнодушна, мне до сих пор больно. Неубедительно? Но это именно то, что я чувствую. Полюбив, мы открываем доступ к своему сердцу, односторонний канал на сколько-то мегабит, который заблокировать невозможно. И каждый, давно не милый, отлично чувствует линию и раз от разу набирает номер, чтобы спросить: «Хочешь в кино?» И я отвечаю: «Я не хочу в кино. Я хотела прожить с тобой полвека, родить мальчика, похожего на тебя, и умереть в один день – с тобой. А в кино – нет, не хочу». Ну то есть вслух произношу только первые пять слов, но разговор всегда об одном: он звонит, чтобы спросить: «Ты любила меня?» И я отвечаю: «Да». Да, милый; да, ублюдок; просто – да. Я давным-давно равнодушна, мне до сих пор больно. Я до сих пор выкашливаю сердце после каждого коннекта. Не знаю, как сделать так, чтобы они, возвращенцы эти, перестали нас мучить. Можно быть вежливой, орать, не снимать трубку, но в любом твоем деянии (бездействии) он все равно услышит ответ на свой вопрос: «Ты любила меня?» – «Да». В покое оставляют только те, кого не любила. Точнее, если они и звонят, этого просто не замечаешь. Вывод напрашивается, и он мне не нравится. Может, самой слать им эсэмэски раз в месяц? Расход небольшой, покой дороже: «Я любила тебя». Уймись.
Любовное письмо – это особенная вещь, оно отличается, например, от письма любимому и от описания любви, хотя корни те же. Любовное письмо чаще всего адресовано пишущему и призвано оформить в слова то, что он, пишущий, желает чувствовать на сегодняшний день. То есть это документ о намерениях и зачастую не содержит ни слова правды, но совершенно при том искренен. Это также документ о правах – «сим передаю получателю», отдаю себя в руки твои, моя репутация погибла, теперь ты знаешь, и так далее.