Горький запах полыни
Шрифт:
С удивлением я впервые не видел никакого соперничества, даже намека на него, между этими двумя властными и сильными женщинами. А к Новому году у меня появилась сестричка — Наденька. С лица — копия отец. Это было так удивительно: снова увидеть человека, которого уже больше нет с нами. Все деревенские слухи и досужие разговоры сразу утихли, а в нашем доме начало разгораться маленькое тихое счастье.
Такое же маленькое счастье разгоралось несмотря ни на что и в моем глиняном жилище на этой чужой земле, которую никак не оставляют в покое жестокие и сильные страны. Бедную, красивую, измученную землю, хранящую в себе несметные богатства, к которым и тянутся чужие и жадные руки.
Тот день, когда я впервые спустился без палочки от своей пещеры к жилищу
Мы долго сидели под смоковницей во внутреннем дворике. Я научил его обращаться с календарем, ставить дни недели. Особенно ему нравилось, что можно обходиться без батареек и не нужно заводить — заводятся во время хода. Его радость показывала мне, что этот уже достаточно взрослый и даже старый по моим тогдашним понятиям человек, хотя было ему немногим за пятьдесят, все-таки оставался в душе ребенком. Когда я поднялся, чтобы отправиться к своим овцам и баранам, от которых удалось немного отделиться с помощью камышовой стенки, Сайдулло застенчиво признался, что мои чудесные часы — это первый подарок в его жизни. Никто никогда ему ничего не дарил. Все то немногое, что у него есть, заработано тяжелым трудом или осталось от родителей. Конечно, часы ему в кишлаке ни к чему — здесь никто никуда не торопится и не опаздывает. Часы станут самым дорогим украшением его дома — после того, как он пройдется пару раз по кишлаку, чтобы показать всем мой подарок.
— Наши часы — это солнце. И завтра, дорогой мой Халеб, мы встанем с тобой вместе с солнцем, чтобы начать настоящую мужскую работу. Хватит доить коз и полоть грядки. И так уже мой сосед и родственник Вали слишком часто спрашивает, с какой целью я вылечил этого неверного. До каких пор он будет только весело похрамывать и нахально глазеть на наших дочек? А они только и знают, что шушукаются о его голубых глазах. Но мы, дорогой Халеб, должны понять Вали. Каждый, как заповедал нам наш пророк, должен стараться понять другого человека. Вот у нашего Вали дочка хромоножка, хотя и красавица. Но красота — это для богатых. Простой человек ищет помощницу в жизни, которая не ленится и готова постоянно трудиться на благо семьи. Правда, замуж его дочке пока рановато, да скоро может оказаться, что и поздно. Никто не возьмет ее в жены. Если только с доплатой. А тут у него перед глазами еще одна хромота. В его голове две этих хромоты сразу же складываются, и получаются крепкие внуки с голубыми глазами и свежей кровью. Так что, Халеб, прошу тебя, веди себя очень осмотрительно и не заглядывайся на черные глаза и мелькающие щиколотки. Но если станет невмоготу, скажи мне — я добавлю тебе работы и перестану давать молоко. Не обижайся, шучу. Есть тут у нас одна вдова, моя родственница. Думаю, что смогу ее уговорить на благое дело. А то ведь так и до греха недалеко. Аллаху прегрешения не нужны: ни рукоблудие, ни скотоложство. Итак, завтра мы начинаем с тобой строительство еще одного поля. Дело богоугодное, мы не только увеличим наш достаток, но и укрепим гору. Ты не смотри на то, что речка наша маленькая. В пору дождей она становится грозной, несколько раз по ней сходил сель. Каждый раз гибли люди и скот. Лет двадцать назад сель прошел в десяти шагах от моего дома. Тогда погибла семья моего старшего брата. Сель катится быстро, а честные люди спят крепко. После того, как мы начали укреплять склон своими террасами, сажать на них плодовые деревья, несчастье стало нас обходить. Аллах принял во внимание наши труды. Я уверен, что труд — самая лучшая молитва. Правда, некоторым легче бить поклоны. Но, думаю, Аллах таких людей не очень любит…
Видимо, поэтому Сайдулло и не совершал намаз так часто, как это предписывается. Во всяком случае, в поле он предпочитал работать без перерывов на молитву.
На следующий
Если в работе я почти не отставал от него, то за едой, как ни старался, управляться без ложки и вилки, было трудновато. Периодически из-за двери на женскую половину, немного приотворенной, доносился сдавленный детский смех. Дурханый, как всегда, тайком наблюдала за мной. Ее интерес к голубоглазому шурави не угасал. Я был ее постоянным развлечением. Теперь ее смешило, как неловко я управляюсь со своими собственными пальцами.
Потом жена Сайдулло принесла блюдо с мелким виноградом сорта кишмиш, два чайника с зеленым чаем, две лепешки, сушеный урюк. Очень нескоро я смог увидеть ее лицо. Шесть лет она так и оставалась для меня только тихим приятным голосом и теплыми ореховыми глазами.
После дневного сна в моей прохладной пещере мы с хозяином продолжили наши труды. Когда вечером, возвращаясь в кишлак, я оглянулся на сделанное, то увидел ровный длинный ряд камней, плотно пригнанных друг к другу. Еще утром они валялись каждый сам по себе, не догадываясь, что очень скоро мы изменим их судьбу, дадим их существованию, как любил говорить мой дед Г аврилка, новый смысл. Чувство удовлетворения от сделанной работы уравновесило усталость. Все тело приятно ныло, а шрамы на спине даже побаливали и зудели. Так и хотелось почесаться спиной о какое-нибудь дерево или скалу. А лучше всего похлестать бы себя березовым веничком в парилке.
Неужели эта простая и такая привычная раньше радость навсегда ушла из моей жизни? Согласен заменить ее обычным контрастным душем. Да хотя бы таким, какой был у нас на точке — от спецмашины на базе Газ-66. Какое счастье было после недели, а то и двух, вымыться под горячим душем. А иногда мы даже делали баню — просто в палатке. Вносили внутрь раскаленные на костре камни и поливали их горячей водичкой. А в Бамиане парились в бане, сделанной из фюзеляжа сбитого духами самолета. Но в кишлаке ничего похожего на баню не было.
Все мылись в тазах с очень небольшим количеством воды. Хотя умывались довольно часто — руки, лицо. А женщины, как мне стало известно намного позже, совершали интимный туалет после каждой близости. Оставалась, правда, река. Но в ее ледяную купель можно было окунуться только на несколько мгновений. Пока я не рисковал этого делать. Подхватить здесь воспаление легких — значило просто погибнуть. Тут уж никакая мазь заменить антибиотики не смогла бы. Бесконечно испытывать судьбу не годится. Свой лимит, судя по всему, я пока исчерпал.
Место нашей дневной работы еще освещалось опускающимся в седловину солнцем, а кишлак уже накрыла тень от горы. Прямо на глазах граница тьмы и света двигалась нам навстречу. И, наконец, мы тоже оказались в тени, хотя еще недавние наши следы все еще четко выделялись на солнце — в горячей и серой пыли. По кривой глухой улочке без единого окошка наружу мы проходили в густом сумраке. Сердце сжалось оттого, что я, возможно, больше никогда не увижу сияющие окна и невысокие сквозные заборы моей родной Блони. Только теперь ощутил, как глубоко сидит во мне привычка к открытой, доступной всем взглядам жизни.
Первое время я никак не мог понять, что же они прячут за своими глиняными дувалами: ведь у всех все одно и то же. Но позднее склонился к мысли, что, видимо, бесприютность и враждебность пространства — беспощадное солнце, пыльные бури — требовали прежде всего постоянной психологической защиты, чего-то маленького и абсолютно своего. Кстати, дувал, эта простая глинобитная стенка, не так проста — от снаряда остается на ней только небольшая вмятина.
8