Горловка. Девятьсот пятый
Шрифт:
Он мог любую из угроз
Осуществить легко и дерзко
Хоть по порядку, хоть вразброс.
И даже юному Тоткало
Понятно стало, что без драк
Не разрешится этот шалый
И сумасшедший день никак.
16 (29) декабря 1905 года. За сутки до поражения восставших.
Сергей Тоткало и Александр Кузнецов-Зубарев во время
16 (29) декабря 1905 года. За сутки до поражения восставших.
Сергей Тоткало и Александр Кузнецов-Зубарев во время расстрела рабочих Горловского машзавода
Когда тревога разъедает
Мозг ожиданием беды,
Ход времени приобретает
Внезапно свойство густоты.
Секунды тянутся, как вечность,
Теряется минутам счёт.
И только детская беспечность
С тревогой долго не живёт.
* * *
Чуть осмотревшись, вновь собрался
Сергей округу оббежать,
А побежав, не убоялся
И меж солдатами промчать.
Сопровождаемый зарядом
Из незлобивых крепких слов,
Скользнул мальчишка вёртким гадом
Промеж фигурами бойцов.
Им был совсем не интересен
Снующий мимо оголец,
Что несмышлёно куролесил
По двору из конца в конец.
Солдаты напрягали силы,
Вникая в гневный разговор,
Что завели их командиры,
Вступив с бастующими в спор.
* * *
Когда внимание народа
Переключилось на солдат
И кузнецовские «честноты»
Уже не привлекали взгляд,
Рабочий лидер двинул прямо
Навстречу шефам войсковым
Так, что ретивая охрана
Не поспевала вслед за ним.
Встал Кузнецов пред Немировским
Предельно близко, и в глаза
Главе жандармов с видом жёстким
Он что-то резкое сказал.
Что именно – Сергей не слышал,
Но видел то, как из себя
Мгновенно злобный пристав вышел,
Маша руками и вопя.
Но даже в диком беснованье,
Что Немировского взяло,
Стоявшего на расстоянье
Всего-то локтя от него
Главу стачкома не задели
Метанья возбуждённых рук.
Ведь пристава на самом деле
Страшил рабочий «политрук».
Страшили люди Кузнецова,
Их злость, отчаянье и страсть,
Готовность за вождя лихого
Без
И этот страх необычайный
Заставил пристава со зла
Толкнуть бабёнку, что случайно
К нему приблизиться смогла.
Бабёнка эта не упала,
Лишь пошатнулась, но её
Пихнул со злостью небывалой
Другой жандарм-дурачьё.
Чуть вскрикнув, женщина скользнула
Неловко под ноги толпы.
Сергея разом всколыхнуло
Негодованием слепым.
В упавшей женщине Тоткало
Свою соседку распознал
И, обозлившись, разудало
К её обидчику помчал.
Сергей (жандарм его не видел)
Бежал со стороны солдат
И подлеца легко скопытил
Пинком стремительным под зад.
Жандарм, как курица-наседка,
Руками мелко замахал
И на Сергееву соседку,
Ещё не вставшую, упал.
Но даже некая комичность
Паденья этого отнюдь
Не пересилила трагичность
Момента стычки ни на чуть.
Охваченный тревожной смутой,
Народ в неведенье застыл.
…Сергей Тоткало на минуту
Себя героем ощутил.
Но ненадолго, ибо сзади
Схватил его другой жандарм
И ножнами в литом окладе
Нанёс болезненный удар.
* * *
Считать, доверясь строкам этим,
Что у полиции в чести
Жестокость к женщинам и детям,
Не следует, как не крути.
Увы, но даже средь почтенных
По сути общностей людей
Всегда найдётся непременно
Хотя б один подлец-злодей.
А здесь – жандарма два и пристав,
Который первым двум под стать,
Кого бы мы легко и быстро
Могли б в злодеи записать.
Вредить погаже, делать хуже
Способны злыдни-подлецы,
Когда они ещё к тому же
По совместительству глупцы.
Они – толчок, что рушит домик
Построенный из мятых карт,
Который с виду сейсмостоек,
На деле ж – валкий нестандарт.
Они – крючок на мягком спуске
Нагана старого. Такой
Наган палит при всякой вструске
И встряске – как само собой.
Но следует (не в оправданье
Подобных глупоподлецов)
Отметить мира состоянье,
Что вечен в бренном ожиданье
И жажде этаких толчков.