Горм, сын Хёрдакнута

Воробьев Петр

– Знаю я, почему отец твой молчит. Слушай, что расскажу. Кто богам служит, не может просто так служение ни начать, ни бросить. Если скажет кто: «Буду балием Яросветовым, буду правду искать, раненых лечить, сиротам помогать,» – четыре года должно пройти в учебе и раздумье, прежде чем путь определится. Кто-то может слаб оказаться, да передумает. А если четыре года прошло, стала, например, дева жрицей, да вдруг решит: «Довольно, побыла я жрицею Свентаны, хочу за Сотко-купца замуж,» – сразу уйти нельзя – сперва десять лет Свентане как жрица дослужи. Или, если твоему нареченному невтерпеж, а какому ж втерпеж, он может с тобой вместе при чертоге радеть – тогда, если тебе, скажем, четыре года осталось, вдвоем в два управитесь. Вот пришел Хёрдакнут в Альдейгью, а с ним

Виги грамотник. Хёрдакнут нарвальим бивнем торговал, с Векшем посадником встречался, меды пил, – Звана отхлебнула из чары. – посадник ему с Виги все уши прожужжал, как его племянница да во Свентанином чертоге то хромых на ноги ставит, то с шелудивых коросту снимает.

«Кнур-то почти угадал,» – с радостным удивлением сообразил Горм. – «Не дочка посадника, а племянница!»

Звана снова приложилась к чаре и продолжила:

– Двух лет она жрицей не пробыла, а я уж верила, что новую вестницу нашла. Но тут наведался к нам Виги, и отец твой будущий за ним – мол, покажи, чем обморожение лечите. Потом опять пришли, мазь от лишая делать учиться. Из отца твоего, кстати, знахарь бы вышел.

– Он коней и собак разводит, сам их лечит, меня тоже кое-чему натаскал, – обрадованно вставил Горм.

– Вместе Векшева слона от простуды выходили, и скоро говорит моя ученица: «Люб он мне, хочу с ним на дони.» Я в грусть, конечно, но говорю: «Будьте вместе четыре года при чертоге, свадьбу сыграем, поезжайте на дони, а то оставайтесь – ладо твой звериное слово знает, а зверям бессловесным добрый знахарь нужнее, чем карлам на донях ярл.» Вроде к такому концу дело и шло, да только одним утром без пира прощального сели дони на ладью – поминай как звали. А следующим утром, ученица моя на лосе в лес отправилась – за травами будто. День ее нет, два нет, мы уж думаем, все, медведь пещерный задрал, или дятлы насмерть задолбали. Еще через два дня обоз с рыбой в Альдейгью пришел, а при нем – ее лось, а в суме переметной грамота: «Звана-вестница, я с Хёрдакнутом в Роскильду ухожу, не серчай.»

– Так Хёрдакнут ее не увозом увез? – задав вопрос, Горм отхлебнул было из чары и поперхнулся.

– Каким увозом, сама сбежала! – Звана отставила чару на стол, встала, подошла к скамье, и отвесила Горму добрую затрещину по спине. – Прошло? И что тебе так важно, кто за кем сбежал?

– Если б он ее из набега свез, как рабыню…

– Точно, был бы ты не новик, а рабынин сын. Новик ты, путем новик, да годи радоваться-то. Отец твой неспроста все эти годы слова не обронил. После того, как дони ушли, Бушуй, Векшев брат, пол-месяца из терема не выходил, а вышел с рукой на перевязи и со свежим шрамом от виска до подбородка. Что у него за безладица с Хёрдакнутом вышла, про то Бушуй до самой смерти так и не рассказал никому. Горяч был дед твой. И это не худшая часть. Жив был бы, увидел бы внука, авось, остыл бы.

– А что худшая часть?

– Проклятье, что мать твою в могилу свело. И ты за ней проклят.

Глава 19

Утопил Гарпун привязал край полога чума к головному шесту, взял головной шест и еще два, обвязал их верхи ровдужным ремнем, и поставил стоймя на крупный песок. Чуть к югу от его лагеря, Большая Река (другого имени у нее не было) несла весенние льдины, перемолотые водопадом Мускусной Крысы, к морю. Выше по течению от водопада река резко сужалась, и с грохотом падала с высоты десяти ростов сильного охотника в бурлящий круглый котел, окруженный черными скалами. За котлом, река поворачивала с северо-восточного направления на восток и расширялась, постепенно переходя в залив Белого Гуся.

Ученик генена расставил шесты треногой, так что полог из пяти сыромятных шкур олених повисла посередине. Он поднял с земли и добавил еще три шеста, перехлестнув их верхи вторым ремнем поверх первого. Для маленького чума, больше подпорок не требовалось, а свежие шкуры олених должны были привлечь духов. Переход на снегоступах к подножию Горы Духа на северном берегу Большой Реки занял у молодого шамана полтора дня, и времени до захода Сигник оставалось

ровно на то, чтобы поставить чум, развести маленькой костерок, да согреть воду. Закатное солнце рисовало странные, неспокойно движущиеся цветные узоры в облаке водяной пыли, поднимавшейся над грохочущим котлом. Утопил Гарпун подумал, что присутствие этой пыли может облегчить видение духов. Некоторое время посмотрев на игру красок и послушав гул водопада, он потянул за край оленьей шкуры, вытаскивая ее наружу шестов. Обойдя шесты, так что полог обернулся вокруг, будущий шаман закрепил вторую часть его узкого края, оставив небольшой кусок свободным, чтобы можно было направлять выходящий наружу дым по ветру. Костерок бы не помешал, только вот готовить или греть на нем, кроме воды, было нечего. Единственным питательным припасом, взятым в поход, был маленький мешочек пеммикана и сушеной рыбы на обратный путь. Брат Косатки объяснил, что первое самостоятельное путешествие в мир духов, откуда шаман должен вернуться с дружественным духом-сопроводителем, лучше предпринимать натощак. «Живущие в длинных домах, они этого не понимают,» – говорил он. – «Там нового шамана накуривают разной травой, пока он не начинает хихикать, напаивают отваром из грибов, пока у него не начинает течь изо всех дыр, и сажают в парильную землянку. Так они из мира духов такое притаскивают – шесть цветов, восемь лап, одна голова от зайца, другая от земляного ленивца, иглы от дикобраза, хвост от бизона…»

Утопил Гарпун откинул нижний край полога. Чум был пуст, если не считать плоского камня с выемкой, вокруг которого были расставлены шесты, и свернутого спальника из нанучьей шкуры. Медный, облуженный внутри оловом котелок, выменянный у жителей длинных домов, пока стоял снаружи, уже наполненный водой из реки. В разогретой воде можно было развести смесь сушеных и толченых ягод вороники, морошки, и можжевельника – не для видения и не для насыщения, а исключительно для вкуса и полезности. Сначала нужен огонь…

Невысокий, но горячий костерок из смолистых ветвей низкорослой сосны разгорелся достаточно легко, и скоро согрел камень и котелок, поставленный на него. Ученик генена снял торбаса, камлейку, кухлянку, штаны, вывернул всю одежду наизнанку, выскользнул из чума, развесил справу на шестах, как обычно привязав ремешками, нырнул обратно в чум, запахнул полог, и с удовлетворенным вздохом залез в спальник. Предыдущей ночью, ему так хотелось есть, что голод гнал сон. Теперь чувство пустоты в желудке было немного приглушено, а после половины котелка обжигавшего губы кисло-сладкого отвара сушеных ягод и вовсе угасло. Сосновые ветви в костре, превратившись в угли, давали ровное тепло. Утопил Гарпун проверил присутствие копья и ножа рядом со спальником и опустил голову на густой мех.

– Хорошо, хоть нож мой кому-то пригодился, – сказал кто-то, сидевший на корточках между огнем и спальником. Свет от углей слегка просвечивал через него, тепло же совсем не чувствовалось. Наоборот, от тени веяло холодом. Дух продолжил:

– Меня вот он не спас. Я пытался отбиться, но мои товарищи зарубили меня топорами, разделали, как тюленя, сварили в котле, и съели. Передо мной, они съели наших собак. У нас была с собой еда, запас на несколько лет, но с ней что-то случилось. Кто ее долго ел, тех начинало тошнить, у них появлялся странный вкус во рту, они слабели, их руки и ноги словно кто-то колол рыбьими костями, а потом они начинали видеть и слышать духов, – сказал анирник, призрак заморского морехода. – Когда мы поняли, что дело в наших запасах, большинство из нас уже были слишком слабы, чтобы охотиться.

– Так ты не знаешь, кто заколдовал ваши припасы? – спросил ученик генена.

– Нет. Я не могу перебраться обратно через море. Над этой землей, я вижу остров в небе, и на нем много веселящихся духов. Под этой землей, я вижу еще одну, и на ней – духов, занятых охотой и рыбалкой. Ни туда, ни туда меня не пускают – говорят, у меня нет правильных узоров на теле или на лице. Верно говорят, у меня и лица-то нет, смотри, – призрак повернулся к углям, так что стали видны поломанные лицевые кости его черепа.