Горм, сын Хёрдакнута

Воробьев Петр

– Да будет воля мегалеи, – сказал наместник, и поклонился.

В его взгляде читалось неодобрение – то ли слишком простой туникой Тиры, то ли тем, что он забыл о ее присутствии, то ли самим обстоятельством ее существования вместо сына, которого приличествовало оставить гегемону.

Лицо военачальника приблизилось цветом к подбою его плаща. Он с лязгом опустился на колено, приложил руку к груди, и склонил голову:

– Да будет воля мегалеи!

Тира подошла к сундуку. На его крышке виднелись полустертые знаки – могучее дерево, венец, дракон.

– Открывайте.

Картопатриос поднялся с колена, сделал два шага, и снова преклонился, теперь перед сундуком. Помимо лязга, его движения сопровождались

выделением сложной смеси запахов, в которой присутствовали конский пот, розовое масло, и что-то не совсем хорошее – Тира не могла с уверенностью определить – может быть, волчий жмых.

Предводитель войска, по слову которого в былое время готовы были бы сокрушающей поступью вступить в бой шесть тысяч меченосцев, с головы до пят закованных в сталь, нажал на бок сундука. За поднявшейся на пружине крышкой оказались три выступающих диска с буквами на ободах. Диэксагог склонился рядом с воином, и повернул каждый диск. Что-то зажужжало, но крышка сундука осталась неподвижной. Наместник безуспешно подергал ее. Сундук пискнул. Военачальник взял крышку за углы, потянул… Крышка не открылась, но петли, на которых она держалась с другой стороны, отвалились. Картопатриос встал, поднял злополучную крышку, и с треском опустил ее на пол. Вельможа, воин, и наследница древнего трона заглянули в сундук.

Наместник схватился рукой за ворот туники и завыл. Со дна сундука, из кучи обрывков красной материи и кусков золотого шитья, на него недовольно смотрела здоровенная крыса, прикрывая своим телом нескольких маленьких крысят. Картопатриос потянулся к мечу.

– Нет! – Тира отстранила его руку. – Она защищает свой дом и своих детей. Как наши подданные.

Тира сняла с пояса туники сафьянный мешочек и развязала его. Внутри были найденная накануне странная раковина с приросшей внутри может-быть-жемчужиной, хрустальный шарик, мраморный шарик, и несколько слипшихся вместе засахаренных орешков. «От гавани до загородного дворца день, может, два, пути,» – прикинула Тира. – «Бедная крыса и крысята, получается, все это время ничего не ели, кроме священных багряных одежд, а это вряд ли питательно. Хотя за пять тысяч лет они, наверное, сильно засалились.»

Девочка отломила один орешек и бросила его в сундук. Крыса, до этого стоявшая столбиком над детенышами, обнажив в угрозе резцы, опустилась на четвереньки, обнюхала орех, взяла его в передние лапы и стала истово грызть.

– Велика не по возрасту мудрость мегалеи, – воин озадаченно смотрел на крысу. – Нельзя просто так истребить тварь, упитавшуюся сокровенным.

«Кого бы попросить пристроить крыску, пока ее не прикончили или не сделали священным животным,» – думала Тира. – «Не няньку, не конюшего… а вот повариха скажет травнику, а тот запросто сможет крысу с крысятами выпустить где-нибудь в лесу.»

– Позор и горе нам, позор и горе! – сквозь слезы все повторял диэксагог.

Глава 5

– Лет сто назад, мало кто держал лошадей. Олени, или, к примеру, овцебыки, могут сами перезимовать – роют снег, выкапывают ягель, в пургу в кучу сбиваются. А коню надо на зиму сено запасать, в тепле его держать, выгуливать. Возни много, для скотины, что работает только летом. Теперь теплее стало, можно и зимой верхом ездить, но мало кто понимает, копье ему под ребро, что конь – не просто рабочая скотина. Конь – это оружие.

Так рассуждал ярл Хёрдакнут, пока его вороной, в девятнадцать рук ростом, жеребец Альсвартур шел шагом по отмеченной каменными оберегами тропе, что вилась по склону кургана. Горм ехал, опустив поводья, на пятнистом пятилетке, который брел за жеребцом, изредка останавливаясь, чтобы щипнуть сочной свежей травы, пробивавшейся сквозь сухую старую по обе стороны от тропы.

– Не балуй лошадёнка, прибери поводья.

Конь – это оружие. На коне не проедешь в один день сто двадцать рёст, как на собачьей упряжке. Коня не оставишь посреди поля в пургу, как оленя. Но на собачьей упряжке или на олене нельзя прыгнуть через ров, разбить стену щитов, заехать на корабль неприятеля, стоящий у берега, и зарубить враждебного ярла. Мы не для хозяйства держим лошадей, а для войны. Кто первым посадит всю дружину в доспехах на настоящих боевых коней, будет властелином всего Танемарка, и никто перед ним не устоит.

– Вот, может Хельги это и сделает.

– Честно говоря, на тебя у меня больше надежды было бы. Хельги еще совсем мальчонка.

– Дай ему несколько лет.

– Кто ж знает, что за несколько лет случиться может.

– Да разве ж ты, отче, в одночасье стар стал? Кто утром дружинников так загонял, что они падать стали, а сам еще кругами вокруг них бегал, и кричал: «Чем тяжелей в учении, тем легче в набеге? [24] »

– Так-то оно так, только знаешь, что это значит, когда в моем возрасте ты просыпаешься, а у тебя ничего не болит?

24

Парафраз А.В. Суворова.

– Значит, не перепил накануне?

– Сдох ты, вот что это значит! Тридцать лет назад с лошади упал, все ничего было. Теперь к дождю спина болит. Плечо болит, где поморец рубанул. Нога болит, где дырка была от стрелы. Зубы, и то болеть стали. И потом, никто не знает, когда и какой Норны конец твоей нити отмерят. Может, завтра Гнупа Вонючие Штаны придет, копье ему под ребро, Йеллинг подпалит, и угорим.

– Ну, тогда и всем нашим печалям конец? Только не подпалит он ни Ноннебакке, ни тем более Йеллинг. Его все собаки за пять рёст [25] учуют, когда он опять в штаны опорожнится.

25

Мера длины, действительно существовавшая у древних скандинавов – примерно полтора километра, или меньше, если идти тяжело. Честное слово.

– «Но не со страху, а от лютой ненависти.» Так он и сказал Свигецлейфу ярлу.

Отец и сын вместе засмеялись. Тропа расширилась на прямом участке перед тяжелой дубовой дверью у входа в курган, и их кони шли рядом. Хёрдакнут лихо спрыгнул с коня, тут же спохватился, и горестно закряхтел, схватившись за спину.

– Сунна заходит, туман ложится. Сейчас время между днем и ночью, и оно как раз подходит для того, чтобы открыть эту дверь. За ней – место между мирами живых и мертвых.

Ярл отстегнул от седла тяжелый меховой кошель с медной оковкой, положил его на землю, снял с пояса кольцо с одним увесистым ключом, вставил его в замочную скважину, и обеими руками повернул. В толще дерева что-то лязгнуло.

– Стреножь коней, Горм, я зажгу факелы.

Из-за отворенной ярлом двери потянул холодный ветер.

– Врать не буду, мне не по себе немного, – сказал Горм, мягким ремешком стреноживая жеребца.

– Жены карлов про драугров и привидений рассказывают? – рассмеялся наполовину из-за двери Хёрдакнут. – Даже если из этих рассказов хоть что-то правда, здесь лежат наши мертвые, и если они и встанут, то за нас, а не против нас. Неси кошель, держи факел.

За дверью был высокий проход, венчавшийся вверху не каменной дугой, а парами плит, наклоненных друг к другу под острым углом. Через несколько десятков шагов проход расширился, и показалась палата, потолок которой был подперт четырьмя столбами из цельного гранита. Крытые сланцем полки вдоль стен были пусты.