Горний путь

Набоков Владимир Владимирович

Странствия

Ты много странствовал. Рассказ холодный твой я ныне слушаю не с завистью живой, а с чувством сложного, глухого сожаленья. Мне горько за тебя. Скитался долго ты; везде вокруг себя единой красоты разнообразные ты видел проявленья, и многих городов в записках путевых тобой приведены бесцветные названья. Но ты не испытал тоски очарованья! На желтом мраморе святилищ вековых, на крыльях пестрых птиц, роскошных насекомых узор ты примечал, не чуя Божества; стыдливой музыке наречий незнакомых с улыбкой ты внимал, а выучил слова приветствий утренних, вечерних пожеланий; в пустынях, в городах иль ночью, на поляне, сияющей в лесу как озеро, о нет, не содрогался ты, внезапно потрясенный сознаньем

бытия… И через много лет ты возвращаешься, но смотришь изумленно, когда я говорю, что сладостно потом о странствиях мечтать, о прошлом золотом, и вдруг припоминать, в тревоге, в умиленье мучительном не то, что знать бы всякий мог, а мелочь дивную, оттенок, миг, намек, — звезду под деревом да песню в отдаленье. 14 февраля 1920

«Над землею стоит голубеющий пар…»

Над землею стоит голубеющий пар. Почки лип озарили аллею; и с нелепою песенкой первый комар мне щекочет настойчиво шею… И тоску по иной, сочно-черной весне — вдохновенное воспоминанье — ах, какую тоску! — пробуждает во мне комариное это жужжанье… 20 февраля 1920

Fоотваll [7]

Я видел, за тобой шел юноша, похожий на многих; знал я все: походку, трубку, смех. Да и таких, как ты, немало ведь, и что же, люблю по-разному их всех. Вы проходили там, где дружественно-рьяно играли мы, кружась под зимней синевой. Отрадная игра! Широкая поляна, пестрят рубашки; мяч живой то мечется в ногах, как молния кривая, то — выстрела звучней — взвивается, и вот подпрыгиваю я, с размаху прерывая его стремительный полет. Увидя мой удар, уверенно-умелый, спросила ты, следя вращающийся мяч: знаком ли он тебе — вон тот, в фуфайке белой, худой, лохматый, как скрипач. Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом из дикой той страны, где каплет кровь на снег, и, трубку пососав, заметил мимоходом, что я — приятный человек. И дальше вы пошли. Туманясь, удалился твой голос солнечный. Я видел, как твой друг последовал, дымя, потом остановился и трубкой стукнул о каблук. А там все прыгал мяч, и ведать не могли вы, что вот один из тех беспечных игроков в молчанье, по ночам, творит, неторопливый, созвучья для иных веков. 26 февраля 1920 Кембридж

7

Футбол (англ.).

«Безвозвратная, вечно-родная…»

Безвозвратная, вечно-родная, эти слезы, чуть слышно звенящие, проливал я, тебя вспоминая. Поглядел я на звезды, горящие, как высокие скорбные мысли, и лучи удлинялись колючие, ослепили меня и повисли на ресницах жемчужины жгучие. О, стекайте по тайным морщинам, слезы яркие, слезы тяжелые! Над минувшим, над счастьем единым разгорайтесь, лучи невеселые… Все ушло, все дороги смешались, разлюбил я напевы искусные… Только звезды у сердца остались, только звезды, большие и грустные… 4 марта 1920

Движенье

Искусственное тел передвиженье — вот разума древнейшая любовь, и в этом жадно ищет отраженья под кожею кружащаяся кровь. Чу! По мосту над бешеною бездной чудовище с зарницей на хребте как бы грозой неистово-железной проносится в гремящей темноте. И, чуя, как добычу, берег дальний, стоокие, по морокам морей плывут и плещут музыкою бальной чертоги исполинских кораблей. Наклон, оправданное вычисленье да четкий повторяющийся взрыв — и вот оно, Дедала сновиденье, взлетает, крылья струнные раскрыв. 1918 Крым

Телеграфные столбы

Столбов однообразных придорожных фарфоровые бубенцы и шесть гудящих струн… Скользит за вестью весть — шум голосов бесчисленных, тревожных и жалобных скользит из края в край. И ты — на бледной полосе дороги, ты, странник загорелый, босоногий, замедли шаг и с ветром замирай, внимая проплывающему пенью. Гудит, гудит уныние равнин, и каждый столб ложится длинной тенью, и путь далек, и ты один… 11 марта 1920

Каштаны

Цветущие каштаны, словно храмы открытые, сияют вдоль реки. Их красоту задуют ветерки задорные, но в этот вечер — самый весенний из весенних вечеров — они чудесней всех твоих даров, незримый Зодчий! Кто-то тихо, чисто в цветах звенит (кто, ангел или дрозд?), и тени изумрудные слоистой листвы и грозди розовые звезд в воде отражены. Я здесь, упрямый, юродивый, у паперти стою и чуда жду, и видят грусть мою каштаны, восхитительные храмы… 20 мая 1920 Кембридж

«Люблю в струящейся дремоте…»

Люблю в струящейся дремоте сливаться с вечером, когда вы смутно в памяти поете, о, потонувшие года! Люблю я тайные кочевья… Целую умерших, во сне. Колосья, девушки, деревья — навстречу тянутся ко мне. Еще не дышит вдохновенье, а мир обычного затих: то неподвижное мгновенье — уже не боль, еще не стих. И полумысли, полузвуки вплывают в дымчатый мой сон, белея в сумерках, как руки недорисованных Мадонн…

«Твоих одежд воздушных я коснулся…»

Твоих одежд воздушных я коснулся, и мелкие посыпались цветы из облака благоуханной ткани. Стояли мы на белых ступенях, в полдневный час, у моря, и на юге, сверкая, колебались корабли. Спросила ты: что на земле прекрасней темно-лиловых лепестков фиалок, разбросанных по мрамору? Твои глаза, твои покорные глаза, я отвечал. Потом мы побрели вдоль берега, ладонями блуждая по краю бледно-каменной ограды. Синела даль. Ты слабо улыбалась, любуясь парусами кораблей, как будто вырезанными из солнца. 29 мая 1920

Романс

И на берег весенний пришли мы назад сквозь туман исступленных растений. По сырому песку перед нами скользят наши узкие черные тени. Ты о прошлом твердишь, о разбитой волне, а над морем, над золотоглазым, кипарисы на склонах струятся к луне, и внимаю я райским рассказам. Отражаясь в воде, колокольчики звезд непонятно звенят, а над морем повисает горящий, змеящийся мост, и как дети о прошлом мы спорим. Вспоминаем порывы разбрызганных дней. Это больно, и это не нужно… Мы идем, и следы наших голых ступней наполняются влагой жемчужной. 8 июня 1920 Кембридж

Ласточки

Инок ласковый, мы реем над твоим монастырем да над озером, горящим синеватым серебром. Завтра, милый, улетаем — утром сонным в сентябре. В Цареграде — на закате, в Назарете — на заре. Но на север мы в апреле возвращаемся, и вот ты срываешь, инок тонкий, первый ландыш у ворот; и, не понимая птичьих маленьких и звонких слов, ты нас видишь над крестами бирюзовых куполов. 10 июня 1920