Горняк. Венок Майклу Удомо
Шрифт:
— Не уверен… — протянул Джонс. — Журнальчик, который он издавал в Лондоне, пользовался большим влиянием. Его читали даже в Лиге наций.
— Ну, это уж заслуга товарища Лэнвуда, — сказал Смизерс. — Его-то мы сюда не пустим. Пусть себе кипятится в Лондоне сколько угодно.
Еле заметная улыбка скользнула по худому желтоватому лицу Джонса.
— Мне кажется, вы со своим другом Эндьюрой недооцениваете Удомо. — Джонс усмехнулся, заметив гримасу Смизерса: ох и ненавидит же он эту публику, несмотря на все свое показное дружелюбие. — Я видел последний номер «Освободителя», вышедший уже после отъезда Удомо. Новый редактор Мхенди, — тот самый, что устроил кровавую бучу в Плюралии. Так вот, этот последний номер не идет ни в какое сравнение с номерами, которые редактировал Удомо:
Смизерс, откинув голову, презрительно расхохотался. Но Джонс видел, что глаза его не смеются.
— Вся беда в том, что вы, служба безопасности, места себе не находите, пока не разоблачите какой-нибудь заговор, настоящий или воображаемый.
Джонс встал.
— Возможно, вы и правы. Но я случайно слышал, как один из моих парней — заметьте, один из самых толковых — рассказывал другому о встрече с Удомо. Он буквально захлебывался от восторга, а парень этот далеко не глуп. Я решил, что, пожалуй, следует поставить вас в известность. Но возможно, вы и правы, — еще раз повторил он, вышел из кабинета, притворил за собой дверь и остановился, раскуривая трубку и прислушиваясь.
На лице его появилась насмешливая улыбка, когда он услышал за дверью звонок и раздраженный голос Смизерса, отчитывавшего секретаря за то, что ему до сих пор не положили на стол последний номер «Освободителя».
Джонс медленно пошел к себе. «Самоуверенный, напыщенный осел», — снова подумал он. Местные англичане— черт бы их всех побрал — ничего не смыслят в том, что происходит вокруг. Их ничто не волнует. У них одна забота — отсидеть в своем кабинете положенные часы и поскорее идти домой — играть в теннис и пить коктейли. Это вошло у них в привычку. Они недостойны владеть империей, которую завоевали для них прадеды. Пришли на готовенькое и думают, что империя от них никуда не денется. Молодежь едет теперь в колонии только потому, что здесь выше оклады и условия жизни лучше, чем в Англии. От убежденности в высоком предназначении английской нации ничего не осталось. Конечно, и среди нынешней молодежи есть отличные, толковые работники. Но трагедия в том, что почти не осталось людей, преданных тем принципам, тем идеалам, во имя которых была создана империя. Чиновники типа Смизерса не верят в идеалы, которыми руководствовались колониальные власти в прежние времена, — они просто правят. Интересы местного населения — всего лишь красивые слова, которые они так любят повторять. В своем же узком кругу они посмеиваются над этими словами. Обидно! Ведь если бы не начала пропадать вера в содружество наций, не было бы службы лучше. А похоронить идею содружества означало бы… Джонс нетерпеливо передернул плечами, словно хотел избавиться от собственных мыслей, вошел в свой кабинет и нажал кнопку звонка. «Можно, конечно, спросить адрес Эдибхоя у молодого человека, который говорил о встрече с Удомо, — подумал он, — но это, пожалуй, вызовет лишние толки». Вошел секретарь. Славный молодой человек. Спокойный, исполнительный, безупречно вежливый. Интересно, сталкивается ли он когда-нибудь с африканцами, заходит ли в их грязные домишки, сидит с ними, разговаривает? Скорее всего, его контакты ограничиваются клерками, да еще слугами, от которых он все равно, кроме «да, сэр!» и «нет, сэр!», никогда ничего не услышит. Но справедливо ли ставить ему это в вину? Так уж повелось до него. Он только следует примеру. Быть может, теперь уже поздно что-то менять. Возможно, это стало системой.
Джонс спохватился: секретарь стоит у стола и терпеливо ждет.
— Извините… Вот у меня какое дело. Узнайте, пожалуйста, но только осторожно, чтобы не было разговоров среди клерков, где живет мистер Эдибхой. Позвоните в полицию или в больницу…
Секретарь ушел. Джонс занялся лежавшими на столе бумагами. Не прошло и пяти минут, как молодой человек вернулся с адресом.
Джонс улыбнулся.
— Вы ведь здесь уже полгода?
— Да, сэр.
— Не надо так официально. Познакомились с кем-нибудь из местных?
— Нет…
— На вашем месте я бы попробовал. Люди они удивительно приветливые и дружелюбные. Конечно, живут по большей части в ужасающей нищете. Но вам не мешало бы узнать и это. К тому же у них нарождается своя буржуазия, и мы должны заручиться дружбой этих людей. Обстоятельства могут измениться в ближайшие несколько лет, и тогда личные связи и дружеские отношения будут неоценимы. Пионеры колониальной службы по-настоящему знали людей, среди которых им приходилось работать. Мы же держимся особняком. Подумайте над этим…
— Да, сэр. Благодарю вас, сэр.
Джонс вышел на улицу и направился к своей машине. Интересно, понял ли его юноша или посмеется над его словами в кругу друзей? Он сел за руль и поехал в западную часть города — туда, где жила новая африканская буржуазия. Автомобиль затрясся по немощеной дороге. Ни мостовых, ни канализации. О господи! Неужели чиновники из канцелярии губернатора не понимают, что именно эти люди будут с особой горечью сравнивать окружающую их обстановку с условиями жизни на Холме? Хоть бы новый губернатор понял это.
На стук вышел Самсон.
— Як мистеру Удомо, — сказал Джонс. — Скажи ему, пожалуйста, что его хочет видеть мистер Джонс.
— Мистера Удомо сейчас нет, сэр.
— Ты знаешь, где он?
— Нет, сэр. Мистер Удомо позавтракал и ушел. Сказал: «Совсем забыл город, пойду смотреть».
— Спасибо.
— Пожалуйста, заходите, сэр. Я принесу бумагу, сэр напишет письмо, я отдам мистеру Удомо.
— Тебе нравится мистер Удомо?
— Он очень хороший господин. Он всегда говорит «спасибо, Самсон». Господин доктор иногда забывает «спасибо», хороший господин, а забывает.
— А мистер Удомо не забывает?
— Никогда не забывает. Господин Удомо — большой человек. Очень большой.
— Да, говорят. Ну что ж, Самсон, спасибо.
— Может, сэр подождет? Может, господин Удомо скоро вернется.
— Нет, Самсон, я зайду в другой раз.
Джонс поехал обратно. Солнце палило вовсю, и даже система охлаждения в машине почти не действовала. Только когда он миновал громадные портовые здания, с моря подул легкий ветерок и жара слегка схлынула. Джонс не свернул на дорогу, которая вела к канцелярии, а поехал дальше по берегу моря. На душе у него вдруг стало легко и покойно, будто никакие заботы не тяготели над ним. И как всегда в такие минуты, он унесся мыслью к маленькому кладбищу, приютившемуся на окраине европейского квартала. Там была могила его жены. Она умерла, не прожив с ним и двух лет, — умерла двенадцать лет назад от желтой лихорадки, на втором месяце беременности. И теперь до конца своих дней он был привязан к этой земле, в которой покоилась его жена и неродившийся ребенок, — единственное, что он любил когда-либо в жизни. Теперь эта земля была для него родной — стала родной с той минуты, как засыпали могилу. И останется родной навсегда. Его корни в этой земле.
Он свернул с дороги, остановил машину и вышел. Направился к большой пальме, у подножия которой лежала благодатная тень. Четыре узкие длинные лодки скользили по зеркальной поверхности моря. По тому, как они двигались, можно было догадаться, что все вместе они тянут тяжелую сеть с рыбой. В некотором отдалении, в тени другой пальмы, сидел человек. Джонс опять стал смотреть на лодки, но что-то в облике этого человека возбудило его любопытство. Джонс еще раз кинул взгляд в ту сторону. Ну конечно, галстук! Кто, кроме только что приехавшего из Европы, наденет галстук в такую жару?
Быстро переходя от одного дерева к другому, Джонс наконец добрался до пальмы, в тени которой сидел человек. Человек задумчиво смотрел вдаль. Джонс подождал немного, затем кашлянул.
Удомо поднял голову. Он увидел невысокого, худощавого европейца с худым, желтоватым лицом. Глубоко посаженные глаза, редкие растрепавшиеся волосы того же желтоватого цвета, что и лицо. Европеец был одет в легкую рубашку и шорты. Рубашка была расстегнута, и виднелась грудь, поросшая густыми волосами. Из-под шорт выглядывали большие костистые колени. Лицо серьезное и спокойное.